Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

– Как так? Да у вас сегодня заседание в Комитет[е] мин[истров] по сахарному делу.

– Пустяки, мы уж все решили вперед, только подписать, споров не будет…

Является Бунге в Комит[ет] министров. Абазы нет. Начинается чтение записки о нормировке. Островский вдруг заявляет, что он против нормировки. [Д. М.] Сольский тоже как будто сдается на сторону Островского… Бунге не верит ушам. Вчера еще все эти два были за нормировку. Остальные члены тоже против нормировки, и Бунге остается один против всех. Тогда начинаются согласительные разговоры, и кончается все это тем, что Бунге берет назад свое представление и обещается к осени изготовить нечто новое !

И возвращается он не в исходе второго, а в исходе четвертого домой, и застает Николаева.

Рассказывает он свое горе!

– Я это предвидел, – отвечает Николаев, – но теперь чтобы вас-то самих, Николай Христианович, поднять в глазах вашего ведомства и сахарозаводчиков, давайте поскорее сочиним циркуляр, в котором вы прямо и от себя заявите ваше несочувствие нормировке . Тогда по крайней мере вы спасете свое достоинство и свой авторитет.

И вот является в «Правит [ ельственном ] вестн [ ике ] » с быстротою молнии циркуляр министра финансов на имя биржевых комитетов , в котором он категорически объявляет свое несочувствие ходатайствам некоторых заводчиков о нормировке сахарного производства в России [393], то есть противоположное тому, о чем накануне представлял в Комитет министров.

Все это в высшей степени курьезно, если рассказ Богдановича верен.

Во всяком случае метаморфоза Абазы, и циркуляр Бунге, и взятие назад доклада о нормировке – все это факты несомненные.

Всею душою написанную статью осмеливаюсь внести в свой Дневник [394].

Телеграммы с театра странной дипломатической войны между всеми великими европейскими державами с одной стороны, и князем Баттенбергским – с другой, продолжают держать весь политический мир Европы в тревоге, под давлением упорства и нежелания князя Александра подчиниться требованиям России и Европы.

Но допустив даже, что этому упорству настанет не сегодня так завтра конец, и князь Баттенбергский признает нужным подчиниться 5-ти-летнему сроку относительно Румелии, что от этого выиграют интересы европейского мира, при тех условиях, которыми обставлена теперь Болгария, где все устранено от дела, кроме каравеловской партии радикалов и анархистов?..

Вопрос этот для России в особенности имеет важное и живое значение, ибо если только представить себе, что в эти 5 лет Болгария будет продолжать служить театром маскированных действий каравеловской партии, то какими страшными убытками от застоя и тревоги в нашем промышленном и торговом мире поплатимся мы за эти 5 лет мнимого подчинения князя Болгарского пункту 17 Берлинского трактата [395], не говоря уже о том, что в эти 5 лет мы будем, вероятно, вовсе и навсегда выкурены из Болгарии, так что и следа и даже воспоминания в ней о России и русских может не остаться.

Я слышу, как говорят о необходимости прогнать князя Болгарского; я слышу, как говорят о необходимости русской военной оккупации Болгарии и т. д. и т. д., и слышу, как в ответ на эти мысли или меры другие отвечают: «Нельзя, а Европа что скажет?..»

Да простят мне наши дипломаты, но я с ужасом за будущее моего отечества спрашиваю себя: не пришла ли минута, вместо вопроса: что скажет Европа? – спросить себя: что говорит Бог, вручивший нам не Европы ради, не славы земной ради, и не перед Европою, а Его славы ради, и с ответом перед Ним, молодое племя для насаждения в нем всех благ и строя свободной христианской жизни?

Я исповедую мое смущение. Со дня, когда в 1878 г., вместе с тысячами русских простых солдат, у врат Константинополя, я с ужасом почувствовал, что в минуту, когда мы собирались в славе и блеске войти в Царьград, ангел Божий стал у ворот, и, мечем нам заградив дорогу, вернул нас назад, – с этого дня Божий суд, мне кажется, без сравнения, страшнее суда Европы в этом роковом Балканском вопросе. И страх этот тем более силен, что он усугубляется зрелищем несомненной связи, Божьим промыслом установляемой между каждым действием нашим на Балканском полуострове и между ходом государственной жизни у нас, в России. Как забыть, насколько уверенно и успокоительно за мир и его блага ручались наши дипломаты в ту минуту, когда они избраны были Промыслом быть оракулами страха и трепета России перед Европою и перед вратами упавшей к нашим ногам Византии… А между тем, страшно припомнить, с какою утонченною ясностью и беспощадною логикою – связь нашего отступления от Царьграда с ходом наших внутренних событий разыгрываться стала день за днем, год за годом, пока, наконец, все сильней наволакивавшаяся туча не разразилась над бедною Россиею небывалою в истории мира грозою, от трепета которой мы избавиться не можем доселе.

Бедные мы!

За несколько лет до нашего балканского похода 1877 года Болгария, чтобы избавиться от слишком требовательной опеки Греческой Церкви, предпочла приять из нечистых рук турецкого султана право на самостоятельную Церковь и поставление своего иерарха. Вопрошенная о сем наша Церковь, из страха Европы, поступила, увы, как Пилат, умыла руки перед всем народом и сказала: «Неповинна я в сем грехе Болгарской Церкви – вы узрите»! И великий грех, великий соблазн в лоне нашей Церкви свершились, с безмолвного согласия России. И свершились потому, что страх Европы в нас сильнее заговорил страха Божия… Мы устыдились перед Европою быть ревностными сынами нашей Церкви. Последствия этого с нашей стороны безмолвного согласия на грех Болгарской Церкви, грех возмущения и бунта против основ церковного порядка – не замедлили сказаться страшными. С одной стороны, сама Россия была попущена Промыслом войти в эпоху страданий и судорог от революции, коей главнейший принцип она допустила сознательно для болгарского церковного вопроса, с другой стороны – все славянские народы охвачены были, как пожаром, двумя страстями, утратившими чистоту христианского стремления и принявшими вид человеческих похотей, похотью к свободе и похотью взаимной ненависти. Пришли годы восстания и войны. Славянский мир встрепенулся… Россия поднялась во имя воспоминаний, преданий и надежд…

Но что мы тогда увидели? Нечто опять такое страшное. С первого шага вступления нашего христолюбивого воинства на балканскую землю мы были встречены нашими братьями, во имя освобождения коих пришли, без намека на духовную связь, без слова о единой нашей матери Церкви, без малейшего следа духовной радости… Мы были приняты как разнощики всяких земных благ, начиная с политической свободы и кончая нашими золотыми и серебряными рублями… О, я помню это ужасное ощущение. Солдата, умиравшего в снегах Балкана за Христа , обшаривал освобождаемый братушка, с мыслью найти карбованец или монету…