Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

А другая – Европа, и в особенности Австрия, с улыбкой злорадного удовольствия поощряющая политику придерживаться буквы Берлинского трактата, в уверенности, что этим путем, и только этим, Россию вытеснить из Болгарии, а Европа в союзе с революциею и ее гидрою все ближе и скорее втесняется в Балканский полуостров…

Не нам, частным лицам, дерзать думать давать советы: что делать и как поступать…

Но никакая сила земная, никакое представление об Европе не могут мне помешать веровать и исповедывать, что теперь настала минута, когда Бога нужно убояться более Европы, не только для блага и спасения бедной Болгарии, но и для судьбы нашего государства…

Настала минута для России начать действовать открыто, прямо, безбоязненно и твердо во имя Церкви, Самодержавия и вековых преданий и, порвав все связи с революциею навсегда, потребовать от Европы полномочий восстановить порядок в Болгарии во славу Божию и с помощью Божиею.

А если Европа их дать не хочет, то их даст Русская Церковь, их даст русский народ – в сознании, что, спасая болгар, он себя спасает, а губя болгар – он себя губит…

Был у меня сегодня К. П. Победоносцев, рассказывавший мне про заседание Комитета министров третьего дня, посвященное вопросу о продолжении жел[езной] дороги до Самарканда. Заседание прошло бы без особенных эпизодов, если [бы] К. П. не пришло в голову из предосторожности заявить, что как раз в этот же день появилась статья М. Г. Черняева в « Новом времени » [396], в которой описываются всякие ужасы, ожидающие проектируемую линию от песков и других местных неудобств.

– Я бы не обращал внимания на эту статью, как вообще не обращаю внимания на газетные статьи, если бы она не была за подписью такого человека, который по своему положению генер[ал]-губернатора в том крае мог бы иметь о нем верные сведения.

На это как индейский петух расхорохорился [А. А.] Абаза и принялся ни с того ни с сего разносить печать, да кстати и меня грешного с моим « Гражданином », злопамятуя нападки его на защитников нормировки сахара. При этом К[онстантин] П[етрович] рассказывал мне, что военный министр сильно вознегодовал на Черняева за эту самую статью и представил Государю об его увольнении из Военного совета. Негодование [П. С.] Ванновского совершенно основательно, ибо Черняев проявил большую бестактность, печатая статью против своего министра, с доводами, которые он мог бы и должен был бы представить не в печати, а в Военном совете; но представлять об исключении его из Военного совета мне кажется слишком строго потому, что Черняев не со злым умыслом делает эти бестактности, а с какою-то неисправимою легкомысленностью и наивностью чисто ребяческими… Смел бы полагать, что если бы ему было передано неудовольствие Государя по этому поводу, то сие на него подействовало бы столь же сильно, и подействовало бы на его хорошие стороны и чувства. А то при нашей публике, склонной всякого наказуемого правительством прославлять, сейчас пойдут толки, и начнут возводить Черняева в какого-то мученика, гонимого будто за правду.

Победоносцев говорил мне с сочувствием о мысли Юзефовича о необходимости учредить в Болгарии русскую духовную семинарию, но, увы, где в этом хаосе об ней думать.

Сегодня получил первый № газеты [С. Ф.] Шарапова « Русское дело » [397], предпринятой в Москве в виде продолжения « Руси » под смешным предлогом, что этот Шарапов был сотрудник [И. С.] Аксакова. Первый № обличил всю дрянность этого г. Шарапова, всегда слывшего, впрочем, за прохвоста. Под предлогом воздания чести Аксакову он позволяет себе в самой гнусной статье нападать на консерваторов русской печати, и очевидно рассчитывает себе залучить симпатии той бесшабашной публики, которую некоторые наивные ценители имеют глупость называть либеральною [398]. Ничтожество его убогого и пошлого умишки обнаружилось в этом первом №ре вполне.

Беседовал с весьма неглупым, хотя ни на что свой ум не посвящающим, человеком, екатериносл[авским] помещиком [А. К.] Кривошеиным. Два предмета этой беседы нас живо интересовали, а именно: И. Н. Дурново , коего он приятель, и вице-губернатор Екатериносл[авской] губ. флиг[ель]-адъют[ант В. П.] Рокассовский .

По поводу Дурново узнал от Кривошеина, что ходит по Ведомству учреждений Императрицы Марии теперь такой слух: мысль поручить их И. Н. Дурново будто бы уходит на задний план, а вместо этого является комбинация, поставить во главе учреждения Вел. Кн. Сергея Александровича, а доклад по учреждениям поручить какому-нибудь ст[атс]-секретарю, который при Вел[иком] Князе будет состоять в виде помощника.

Я усумнился, признаться.

Кривошеин, по моему, весьма основательно, говорил, что будет очень жаль, если этот слух оправдается, и жаль по двум причинам.

1) Устраняется от начальствования тот кандидат, который являлся идеальным для этого места, то есть И. Н. Дурново, и который мог, и только он один, взять на себя с его тактом и с его мягкостью провести все нужные реформы в ведомстве, где доселе ни один луч солнца не может быть настолько силен, чтобы мороз и лед, заморозившие все чудное ведомство Марии Федоровны, растаяли.

2) Вряд ли можно было бы на этом месте желать Великого Князя, а молодого в особенности. За последние эти годы ведомство это переполнилось интригами, разными сквозными ветрами, приходящими из всевозможных понаделанных щелей. Несомненно, как нового и неопытного в этом деле начальника, Великого Князя могут посвящать в трудное и сложное дело люди не всегда безличные и не всегда беспристрастные, и легко может случиться, что члены Совета, то есть почетные опекуны, станут нашептывать на будущего докладчика статс-секретаря, или статс-секретарь, наоборот, станет нашептывать Вел[икому] Князю на того или другого почетного опекуна. Невероятным этого нельзя считать потому, что Палестинское общество, увы, налицо, и доказывает, как опасно молодого Великого Князя делать центром политических течений и ставить в положение выслушивать голоса интриги. Ведь не будь во главе общества Великого Князя, не было бы этой ядовитой интриги против патриарха [399]и этой скандальной драки между [Б. П.] Мансуровым и его сторонниками и их врагами, где же, у Гроба Господня и в сердце Православия. Нечто подобное может случиться в учреждениях Имп[ератрицы] Марии, если центром разных партий и течений сделают такое лицо, которое, как молодой Великий Князь, своим положением Великого Князя гораздо более влияет, чем своим трудовым и деловым начальствованием… Мне кажется, что эти рассуждения справедливы.

История бедного барона Рокассовского, та очень пикантна и для него даже драматична. Это бесспорно честный, глубоко преданный, способный и отличный человек; но у него два « но », или два недостатка, или вернее два препятствия для карьеры: одно, что он кажется мальчиком, а другое, что он кипятящегося нрава и сангвинического темперамента. Благодаря первому, [Д. А.] Толстой ему все говорит: подождите еще немного, вы слишком молоды для губернаторского места. Благодаря второму, он успел себе нажить немало врагов из людей того закала и темперамента, которые не любят горячиться за общественные интересы. Вот эти-то враги ко всему придирались, чтобы вредить бедному Рокассовскому, и даже сочинили какую-то легенду об его колоссальных долгах и банкротстве.