Поль Дюран-Рюэль - Воспоминания торговцев картинами

После десятой проданной картины Деба-Понсана Дюма устроил в своем особняке в Нейи прием для близких друзей, на который был приглашен и я. В конце дня, когда гости, сидя в саду, любовались солнцем, лучи которого пробивались сквозь облака, один из них воскликнул:

– Ах, посмотрите же! Небо ну в точности как на картинах Моне.

– А что думает мэтр? – спросил Дюма у Деба-Понсана, устремившего взгляд к небу.

– Вероятно… Вероятно… Но… в любом заходе солнца… как и вообще в природе, есть хорошее и плохое…

В ту же секунду раздались раскаты грома.

– Вы видите! – вскричал один из гостей. – В этом небе было что-то не совсем нормальное.

– Что касается меня, – продолжил другой, – то, когда небо начинает превращаться в картины Моне, я поступаю следующим образом.

И он встал и ушел в дом.

– Но разве искусство не должно подражать природе? – спросил третий.

– Мне известно только одно, – заметил господин Деба-Понсан, – то, что я имею золотую медаль. Когда ваш Моне сможет сказать о себе то же самое, тогда и поспорим… Природа! Если сейчас она принимает сторону художников, которые занимаются живописью, не умея рисовать, тем хуже для природы! Вы ведь не станете утверждать, что Коро бездарь? Так вот, он сказал, что художник должен уметь исправлять природу. У древних есть изречение: «Ars addit Naturae».

– Я чуть было не вляпался в этих чертовых импрессионистов, – заявил другой собеседник. – Однажды, не придав значения подписи на холсте, я купил картину, на которой был изображен уголок Уазы, где мы любили гулять с женой. Заметив картину в витрине, мы почувствовали, что это выше наших сил, и сразу же унесли ее с собой. И вот кто-то сказал нам: «Как? У вас дома висит Писсарро?» Я тут же поспешил от нее избавиться. Во-первых, живопись импрессионистов идет вразрез с моими убеждениями, а во-вторых, жена считает, что, когда в доме растут дочери, надо иметь пристойный интерьер.

Эти слова повергли господина Дюма в состояние задумчивости, ведь у него было четыре дочери на выданье.

На другой день он принес в «Художественный союз» большую папку с рисунками.

– Я должен сознаться вам в грехе молодости, – сказал он мне. – Я познакомился с папашей Нуази в самом начале его карьеры, когда он занимался в основном книгами романтиков, от которых я был без ума. Однажды он зашел ко мне и сказал: «Я отведу вас к художнику, о котором начинают говорить». Я сразу же подумал: «Нуази знает мои вкусы, вероятно, там есть что-то интересное для меня». И вот он привел меня в мастерскую, где был сплошной модернизм!.. Пока другие люди разговаривали с художником, Нуази подошел ко мне и произнес: «Знаете, я сказал художнику, что вам очень нравится то, что он делает». И прежде чем я успел вставить хотя бы слово, эта скотина Нуази обратился к мэтру с такими словами: «Господин Альфонс Дюма не осмеливается просить вас об этом, но нельзя ли ему унести с собой что-нибудь из ваших работ?..» Деваться было некуда. И художник отобрал несколько рисунков, снял со стены акварель в рамке и все это вручил мне. Проделка обошлась мне в целых десять луидоров. В тот момент мне было не до шуток, уверяю вас. В наши дни, кажется, это искусство начинает приобретать ценность. Еще один довод в пользу того, чтобы эти вещи ликвидировать. Вот уже пятнадцать лет в них дремлют мои луидоры.

Дюма взял папку, которую вначале положил на пол, и извлек из нее несколько произведений Мане: акварель «Олимпия»; оригинальный рисунок литографии «Черный кот и белый кот»; промежуточный оттиск цветной литографии «Полишинель»; несколько изумительных сангин; наконец, дюжину набросков кошек.

– Кажется, это все, – сказал Дюма.

Но когда он встряхнул папку, из нее выпал восхитительный женский этюд, нарисованный на пергаменте.

– Вот бы посмеялись надо мной знакомые, если бы увидели все эти вещи! Но я надеюсь на то, что вы избавите меня от них. И главное, ничего для показа, договорились? Не приведи бог, если Деба-Понсан, случайно заглянув к нам, увидит, что его выставляют рядом с Мане!

Надо думать, что прекрасные произведения обладают какой-то загадочной силой. И хотя я, следуя инструкциям патрона, показывал работы Мане лишь исподтишка, через несколько дней все было распродано. Дюма не мог прийти в себя от удивления. Но одна вещь его возмущала: человек, купивший рисунок «Черный кот и белый кот», настоял на том, чтобы у него взяли «сислея».

– И это случилось со мной, давшим зарок никогда больше не иметь здесь произведения импрессионистов! – кипятился Дюма. – Вам следует найти способ сплавить этого «сислея» какому-нибудь случайному клиенту. Словом, приложите все старания! И, как никогда, надо продавать все только внутри, ясно? Не будем отпугивать покупателей.

Действительно, торговля в магазине пошла бойко. Накануне мы сбыли два натюрморта с цветами Жанена, и если бы у нас имелись холсты с изображением фруктов, то почти наверняка сумели бы продать еще и третью работу. Кроме того, один из наших постоянных клиентов вел с нами переговоры, намереваясь заказать портрет у Кенсака и купить этюд Деба-Понсана, на котором были изображены бараны.

Во второй половине дня, собираясь выйти, Дюма сказал мне: «Я вернусь через пару часов, у меня встреча в клубе». Убедившись в том, что я располагаю свободой действий в течение этого времени, я убрал с витрины картину Деба-Понсана и выставил на ее месте работу Сислея. Через пять минут она была продана. И дело вовсе не в том, что импрессионисты пользовались большим уважением (шел 1892 год), просто так получилось.

Первыми словами Дюма по его возвращении были:

– Этого «сислея» определенно надо… Послушайте, Воллар, сходите к покупателю, который сплавил нам эту вещь, и попросите взять ее назад за небольшую сумму.

– Так я же ее продал.

– Невероятно! Кому-то из наших постоянных клиентов?

– Нет, незнакомому человеку. Он пообещал зайти к нам еще раз, чтобы посмотреть, не найдется ли у нас чего-нибудь в том же духе.

– Вы, конечно, сказали ему, что фирма не держит живопись подобного рода и что это чистейшая случайность?..

Я начал тяготиться жизнью в галерее Дюма. И вот однажды, когда, будучи свободным от дел, я облокотился о подоконник антресольного окна, он осел, и я должен был рухнуть вниз, если бы меня что-то не удержало, словно чья-то рука. Это был металлический стержень, вбитый в стену. Через несколько секунд явился слесарь и сказал: «Я пришел снять железный кронштейн на антресольном окне. Я обещал зайти вчера, но мой малыш сломал ногу». – «Что ж, – произнес я, – мне страшно повезло; если бы ваш сынишка не сломал ногу…» И я рассказал ему о том, что со мной случилось. Человек, кажется, пришел в ярость; можно было не сомневаться, что он принял меня за гнусного эгоиста.