Поль Дюран-Рюэль - Воспоминания торговцев картинами

Ничего дурного, напротив, не произошло с девушкой, которая, так никогда и не узнав об этом, спасла меня от смертельной опасности. Правда, незнакомец, оказавшийся на моем месте, попал в переплет, но я смею утверждать, что он был наказан за свое любопытство.

В тот день я сидел на империале омнибуса, следующего по маршруту Пигаль – Винный рынок, и ждал отправления, когда заметил на тротуаре восхитительную девушку, вылитую героиню Ж.-А. Рони-старшего. «Возможно, эта девушка не знает, что она прелестна», – подумал я и, встав с места, собрался выйти из экипажа.

– Простите, мсье, – сказал пассажир, которого я задел, проходя мимо, – я часто, как и вы, занимаю в омнибусе передние места. Позвольте полюбопытствовать, какое преимущество дает вам место справа от кучера, которое предпочитаете вы?

– Очень большое, – ответил я, – но простите, я слишком спешу сегодня утром. Я расскажу вам об этом в другой раз, ведь мы еще непременно увидимся.

У меня в самом деле не было времени объяснять ему, что я левша и что, сидя там, я мог опереться левой рукой о сиденье кучера. Не дожидаясь дальнейших объяснений, мой собеседник поднялся, чтобы пересесть на покинутое мной место. И омнибус тронулся в путь, унося пассажира навстречу его судьбе.

Я же подошел к девушке. Прежде всего я с удовольствием отметил, что имею дело с весьма порядочной особой, так как она не стала говорить мне, что она «серьезная», как это обычно делают девушки, позволяющие заговаривать с ними на улице. Через минуту к остановке подъехал трамвай, и девушка сказала, что должна со мной проститься. На мой вопрос, смогу ли я увидеться с ней еще раз, она ответила:

– Это уже невозможно. Завтра из Стокгольма приезжает мой жених. Но он, конечно же, будет очень доволен тем, что в его отсутствие я добилась успехов в изучении французского языка благодаря всем тем любезным господам, которых я повстречала за это время…

Так вот, эта девушка никогда не узнает, что спасла мне жизнь. В самом деле, на другой день, садясь в омнибус, которым управлял тот же кучер, я узнал от него, что в прошлый раз, вскоре после того, как я вышел, как раз тогда, когда экипаж проезжал мимо дома, предназначенного на слом, со стены сорвался кирпич и угодил прямо в голову пассажира, пересевшего на мое место…

Рассказывая о том, что случилось со мной, я обратил внимание на озабоченный вид директора «Художественного союза».

– Я полон сомнений, – признался он после паузы. – Я должен потратить триста тысяч франков. Мне предлагают две одинаково выгодные сделки, между которыми я колеблюсь, как тот осел… ну, вы помните историю с двумя вязанками сена.

– Будь я на вашем месте, я бы не сомневался, а употребил бы эти триста тысяч на покупку полотен Ренуара, Сезанна, Дега… словом, всех этих великих импрессионистов.

На другой день, когда я увидел Дюма, он имел странный вид.

– Жена, которой я передал наш разговор, не спала потом всю ночь, – произнес он. – Она сказала: «Твой Воллар меня пугает. Я знаю, что ты серьезный человек, не способный оставить своих детей без куска хлеба. Однако, зная, что рядом с тобой находится человек с подобными мыслями, я больше не смогу жить спокойно. Уже не говоря о том, что он несет ужасный вздор, вроде последнего предложения, сделанного в присутствии клиентов; за твоим „Художественным союзом“ утвердится дурная репутация…» Послушайте, Воллар, – продолжал Дюма, – вы должны пообещать мне, что никогда больше слово «импрессионист» не сорвется с ваших уст ни здесь, ни вне стен магазина…

Все больше существование, которое я вел в галерее Дюма, меня тяготило. И я заявил ему, что готов с ним расстаться.

– Вы откажетесь от такого жалованья?

Я знал, что место, за которое платят сто двадцать пять франков в месяц, как говорится, на дороге не валяется; но атмосфера в «Художественном союзе» становилась день ото дня все более невыносимой.

Когда Дюма понял, что избавится от меня, не особенно обременяя свою совесть, он обронил такую реплику:

– Вот обрадуется моя жена!

Но тут же я увидел, как нахмурился его лоб.

– Послушайте, мой дорогой Воллар, ведь мы расстаемся хорошими друзьями, не так ли? Я рассчитываю на вашу порядочность и не сомневаюсь, что, когда речь зайдет об импрессионистах, вы будете говорить всем, что я не переношу такое искусство.

– Я не только обещаю говорить, но если представится такой случай, то и написать об этом, – ответил я.

И свое слово я сдержал.

Меня часто спрашивают о том, как я начинал свою карьеру. Мой дебют относится к тому времени, когда я был вынужден питаться сухарями, имевшими перед хлебом то преимущество, что они стоили дешевле. Однако мои средства подходили к концу, и мне пришлось искать возможность подзаработать на нескольких рисунках и гравюрах – небольшой коллекции, которую я составил на студенческие сбережения.

Я слышал об одном торговце вином из Берси, который иногда покупал рисунки современных художников. Жил я в нижней части проспекта Сент-Уан. Расстояние меня не пугало; из экономии я проделал весь путь пешком, прихватив с собой рисунок Форена.

– Сколько стоит ваш рисунок? – спросил «мой покупатель».

– Сто двадцать франков.

– Я предлагаю вам сто.

И он извлек из бумажника банкноту. Сто франков! Это было весьма заманчиво. Тем не менее я не сдался. Некоторое время назад на меня произвела большое впечатление тактика одного «коллеги», с которым в моем присутствии стали торговаться о цене рисунка Ропса.

– Сколько стоит ваш «ропс»?

– Сорок франков.

– Ну нет! Если хотите, тридцать.

– Как! Вы торгуетесь?! Ну что ж, тогда я прошу пятьдесят.

И покупатель отдал пятьдесят франков.

Я тоже решил рискнуть.

– Вы торгуетесь о цене моего «форена», – сказал я клиенту. – Ладно! Тогда я прошу не сто двадцать франков, а сто пятьдесят.

– Помилуйте, вы просто нахал! – возмутился покупатель. – Ну хорошо… Я беру.

Положив деньги в карман, я подумал, что неплохо бы отпраздновать эту удачу, и позволил себе потратиться на билет в театр и скромный ужин в большом ресторане. Я выбрал постановку «Михаил Строгов» в Шатле. Какой прекрасный вечер я провел там! Заплатив полтора франка, я занял отличное место на самой верхотуре. Рядом со мной сидела семья, состоявшая из отца, матери и ребенка лет двенадцати. Последний, кажется, был увлечен перипетиями пьесы. Начался праздник эмира, и в тот момент, когда палач принялся водить перед глазами Михаила Строгова саблей, раскаленной добела, мальчик не выдержал и сказал:

– Если бы тот, другой, победил его в начале, пристрелив из пистолета, такого бы с ним не случилось.

– Глупышка, – отозвался отец, – будь он убит сразу, на этом все бы и кончилось и ты бы не увидел роскошного праздника эмира.