Ирина Левченко - Повесть о военных годах

— Будем знакомы, — в тон ответила я. — Санинструктор Левченко. С Москвы-реки.

— Прощай, москвичка! Может, встретимся!..

Мне недолго довелось участвовать в боях за Москву. Воспаление легких, контузия и больная нога надолго вывели меня из строя.

Буженко в самой категорической форме приказал отправить меня в сопровождении Дуси в госпиталь.

Прощаться пришли все санитары и ездовые. Никогда в жизни не слышала я так много хорошего от стольких людей сразу.

Перед самым отъездом и Саша сказал мне много чудесных слов, которых не смел сказать раньше. Сердце странно заныло, я заплакала навзрыд и обещала вечно помнить его, моего большого, светлого друга.

Сашу я больше никогда не видела. Он погиб в боях под Москвой в первые дни нашего наступления, но образ его всегда в моей памяти и, наверное, пройдет через всю мою жизнь.

День двадцать четвертой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции я встретила в госпитале в городе Инзе Куйбышевской области.

Не было бы войны, собрались бы мы сейчас на школьном дворе, счастливые, веселые, поздравляя друг друга с праздником. В этот день девушки всегда вплетали в косы широкие красные лепты. Теперь наш класс — десятый, и мы шли бы на демонстрацию первыми или правофланговыми. На Садовом кольце море людей, и наша колонна, которая казалась такой внушительной на школьном дворе, растворится в общем людском потоке, шумящем, поющем, смеющемся, шелестящем шелком знамен.

Впереди нас спецшкола с оркестром. Сзади завод «Каучук», много баянистов; мы все танцуем, весело играем в очень длинный ручеек; кто-нибудь из мальчиков обязательно купит «уйди-уйди» или дразнит девчат китайским мячиком на резинке.

На Красной площади закончился военный парад. У Мавзолея торжественно выпрямились голубые елочки. Прошли передовые районы Москвы.

Идем и мы, школьники.

«Не задерживайтесь, не задерживайтесь», — торопят руководители колонн. А нам так не хочется уходить с радостно праздничной площади, расстаться с шелестом знамен, под которыми, стоит только чуточку помечтать, и немедленно почувствуешь себя в строю бойцов! Хочется крикнуть что-то особенное, что переполняет сердце, и не можем подобрать слов, а когда кажется, что нашлись слова, колонна уже прошла, и мы спускаемся на набережную.

Что-то сейчас в Москве, которой угрожает враг?..

В палату без стука вбежал один из ходячих больных:

— Скорее! В Москве парад… Как всегда, на Красной площади… Войска идут, артиллерия, танки… По радио все, все слышно!..

В столовой собрались почти все раненые. Даже тяжелобольные потребовали, чтобы их перенесли к репродуктору. Выздоравливающие с санитарами и сестрами помогли им в этом. Некоторых перенесли с койками.

Жадно ловим каждый шорох — дыхание Красной площади.

Исхудавший, казавшийся подростком раненый — только морщины да седина выдавали его возраст, — тихо покачивая скованную гипсом руку, неотрывно смотрел в одну и ту же точку; другой, в наспех накинутом халате, вытянул больную ногу, уперся подбородком о костыль и весь ушел в свои мысли; молоденькая светловолосая сестра присела на краешек койки к больному с высоко забинтованной шеей; придерживаясь за ребро кровати, тот все пытался приподняться, а она успокаивающе поглаживала по серому одеялу и слушала, слушала… Слушала и я. Там, в родной Москве, суровым шагом прошли перед Мавзолеем боевые дивизии. Может быть, прошли и мои товарищи, славная наша дивизия?

Необычные звуки наполнили столовую бывшей железнодорожной больницы на маленькой станции. Чеканный шаг бойцов, грохот танков, решительная поступь тех, кто прямо с Красной площади пройдет по посуровевшим улицам Москвы и совсем неподалеку от столицы, в пригородах ее, вступит в бой с врагом. Казалось, после всего слышанного по радио, продуманного, прочувствованного сегодня, в этот суровый и празднично-боевой день немыслимо больше оставаться на тихой больничной койке.

Раненые, даже те, которые едва держались на ногах, осаждали дежурного врача: «Выписывайте, нам надо на фронт». Однако ни категорические требования, ни мольбы, ни угрозы куда-то жаловаться не помогали.

— Фронту нужны здоровые, крепкие люди. Вы еще не поправились. Придет ваше время — не задержим, выпишем, — терпеливо и невозмутимо повторял врач. И против этой «убийственной» справедливости «медицины» очень трудно было что-либо возразить. Ничего не поделаешь, что верно то верно: на фронт надо ехать здоровым. Значит, надо ждать, когда придет время.

Мое время пришло в морозный декабрьский день.

Утро пролетело в хлопотах. Получала документы, очень долго прощалась — надо же было всех обойти, попрощаться, — выслушивала массу наставлений и напутствий. Все, что ждет впереди, казалось простым и ясным. Вот доеду до Горького, куда меня направляют из госпиталя, оттуда сразу же на фронт. Ну, а что такое фронт, было знакомо.

Но, когда захлопнулась госпитальная дверь и я осталась одна посреди заснеженной улицы незнакомого, в сущности, города, незаметно подкралась к сердцу глухая, неясная тоска. Признаться, чуточку, а если уж совсем по-честному, то пожалуй, даже больше, чем чуточку, растерялась. Горький, фронт — все отодвинулось неизмеримо далеко. Реально же существовал незнакомый город, мороз, летнее обмундирование под довольно поношенной солдатской шинельке, пилотка, которая никак не защищала от ветра моментально замерзшие уши, да небольшая ржаная лепешка в вещевом мешке: подарок на дорогу от старенькой нянечки — весь мой провиант, если не считать продаттестата, с которым я не знала, как обращаться.

Где-то в конце кривенькой, сугробистой улочки начинаются новые, неведомые пути-дороги. Как пройти по ним, как проехать, что-то ждет на их ухабах?.. Как ни думай, ни гадай, все равно не угадаешь. Похоже, придется решать задачу со многими неизвестными. Раз так, решать буду, как школьник: действие первое — добраться возможно быстрее до Горького. Перекинув через плечо лямки своего сморщенного в кулачок вещевого мешка, зашагала к железнодорожной станции.

И тоска, и растерянность, и думы-раздумья — все, как шелуха, отлетело напрочь, едва переступила незримую границу, отделявшую тихий, словно бы застывший в зимней спячке, покосившийся от времени городок от деятельной, гомонливой сутолоки вокзала.

Битком набитый людьми стоит у перрона пассажирский поезд. Короткий свисток — это «главный» дает отправление. Ему отвечает пронзительный свисток паровоза. Дядька, коренастый, коротконогий, в стеганке, ошалело натыкаясь на людей, корзинки, ящики, бежит к вагону. Ткнулся в один, в другой, и, наконец, впихивается на переполненную площадку. И словно бы вместе с ним, с запыхавшимся, опоздавшим пассажиром, вздыхает с натугой паровоз — поезд трогается.