Ирина Левченко - Повесть о военных годах

Старший военфельдшер, неодобрительно покачивая головой, ворчал:

— Прислали девчонок! Им ягоды да грибы собирать, а не воевать!

Кабинет начальника санитарной службы оказался землянкой. Начсандив, военврач 2-го ранга, долго расспрашивал, откуда мы, где работали, наконец начал что-то писать. По школьной привычке, став на цыпочки, заглянула через его плечо. Начсандив писал: «Командиру медсанбата…» Вот так передовая! Я не выдержала и недовольно хмыкнула.

— В чем дело? — удивленно спросил начсандив.

Краснея и волнуясь, я начала торопливо убеждать его, что в медсанбате мы никому не нужны, что все мы хотим на передовую и что только там, на передовой, мы принесем настоящую пользу. Девушки дружно поддержали меня.

— Вот вы какие! — улыбнулся начсандив. — Что же, это очень хорошо… — Он задумался. — Все же, девушки, вы поедете в медсанбат, получите практику, немного понюхаете пороху, а тогда, если будете настаивать, я вас отправлю и на передовую.

Заметив, что мы опечалились, начсандив обстоятельно объяснил: непривычному к бою медицинскому работнику поначалу не так страшны пули и снаряды, как вид крови.

В медсанбате нас определили в разные подразделения, очень этим огорчив.

— Ничего, это же рядом. Ты будешь приходить ко мне, я к тебе. Давай пока устраиваться, — бодро сказала Катюша, но глаза у нее были грустные.

Медсанбат стоял в лесу и имел такой мирный вид, будто это не воинская часть, а пионерлагерь. Только палатки попросторнее, и в них вместо кроватей ящики с медикаментами и носилки на козлах — будущие перевязочные столы. Впрочем, в госпитальном взводе у Катюши в палатках стояли и койки.

Тихо в лесу. Так и хочется побродить, поискать ягод, грибов, тем более что работы пока никакой нет. Сестры и врачи что-то подсчитывают, записывают, готовясь к предстоящим боям, а нам, новичкам, дано одно задание: осмотреться и привыкать.

Начальник штаба батальона, капитан Фомин, чтобы мы не болтались без дела, взялся сам проводить с нами занятия по уставам. Мы с воодушевлением явились на первое занятие и на первом же занятии охладели. Право же, скупой, лаконичный язык уставов больше доходил до ума и сердца, когда мы их читали самостоятельно, чем длинные пояснения Фомина. Все-таки девчата не уклонялись от занятий — уж очень нам хотелось превзойти все науки и знать все, что положено настоящему бойцу.

Наконец двадцатого июля ко мне прибежала взволнованная Катюша и, едва отдышавшись, объявила, что нас зовут в штаб сдать паспорта и принять присягу.

— Боюсь, как бы не было каких-нибудь неприятностей. Мы ведь с тобой несовершеннолетние. Фомин так и сказал командиру батальона: «Их (это тебя и меня) не имеем права допускать к присяге». А комбат как рассердится и говорит: «Мы их через два дня допустим спасать жизни людей. Раз пришли девушки добровольцами на фронт, пусть будут бойцами, как все».

Капитан Фомин долго рассматривал мой паспорт, что-то недовольно бормотал при этом, затем резко сунул его чуть ли не под нос комбату и ткнул в какую-то строчку пальцем:

— Вот смотрите, двадцать четвертого года, семнадцать лет. Я же говорил.

— Ну и что же, — равнодушно ответил комбат.

— Ах, ну и что же?!. Ладно. А ваш? — обернулся он к Катюше.

— У меня совсем нет паспорта, у меня только комсомольский билет. Мне совсем недавно шестнадцать исполнилось, нет еще паспорта. — В голосе Катюши одновременно прозвучали и отчаяние, и безнадежность, и мольба.

— Пожалуйте! — развел руками Фомин. — Это совсем никуда не годится.

— Нет, это именно и годится. — Комбат встал и подошел к Катюше. — Давайте комсомольский билет. Э, да у вас за последний месяц взносы не уплачены.

— В школе никого не было, а потом мы так неожиданно выехали, а потом ехали, ехали… — пролепетала Катюша, опустив голову.

— Выдайте девушкам текст присяги, — приказал командир батальона.

Фомин повиновался, пожав плечами: дескать, поступайте как знаете, а я с себя всякую ответственность снимаю.

— Читайте вслух, — сказал комбат. — Сначала вы, — он протянул мне листочек с текстом присяги.

На первой строчке запнулась: «Я, гражданин…» — но затем, как только прочитала первую фразу: «Я, гражданка Союза Советских Социалистических Республик…», голос окреп, перестали дрожать руки.

Слова присяги, суровые, мужественные и твердые, как алмаз, врезались в память и сердце:

— «…вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армий, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом…»

«…клянусь… до последнего дыхания быть преданной своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству».

Потом читала Катюша, а я еще раз про себя повторяла: «Посвящаю жизнь народу, клянусь в верности долгу, клянусь не изменить в битве за Родину и свободу…»

Старалась четко произносить каждое слово, а перед глазами вставала не раз виденная в кино и в жизни Красная площадь. Тысячи глаз устремлены на Мавзолей Ленина. Тысячи сердец повторяют слова присяги, клятву верности своему народу, партии. Молодым бойцам салютуют пушки Кремля.

Под тенью старого леса, в парусиновой палатке, у некрашеного стола, пять юных девушек из Москвы клялись в верности Родине. А салютовала нам орудийная стрельба недалекого боя.

Меня назначили в операционно-перевязочный взвод.

Ночью в медсанбат привезли раненых. Их было трое: два красноармейца-пехотинца, раненных в руку, и летчик. Раны были не серьезные, но мне показались страшными, особенно две глубокие на голове летчика. Я очень волновалась — это были первые раненые, которым я оказывала помощь. Старалась накладывать повязки как можно осторожнее, но не причинять боли не могла. И каждый раз, когда болезненно вздрагивала рука раненого, сжималось и мое сердце от щемящей жалости к этим людям, мужественно переносившим боль.

Наступила очередь летчика. Сестра поднесла фонарь к его голове, и я аккуратно стала смазывать кожу вокруг ран.

— Мажьте по ране! — приказал доктор.

Я вздрогнула от голоса, нарушившего тишину.

Взяв поданный мне пинцет с ваткой, смоченной в йоде, быстрым движением смазала обе раны.

Летчик не вскрикнул, не застонал, он только побледнел, сильнее стиснул зубы и крепко сжал руку сестры, державшей фонарь. Фонарь стал быстро опускаться в слабеющей руке. Кто-то подхватил его, кто-то вывел сестру — ей стало дурно. Твердым комком застрял у меня в горле едва удержанный крик.

Наверное, страдания летчика, так остро передавшиеся нам всем, заставили меня устоять на ногах, и повязку — «шапку Гиппократа» — наложила как никогда удачно.

В эту ночь долго не могла заснуть. В письме к маме рассказала о переполнявших сердце чувствах. Но разве можно было передать их все обычными словами на бумаге?..