Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

Вулф – и читатель, и критик одновременно. И нередко в роли критика она чувствует себя увереннее, чем в роли романиста:

«Здесь я ближе к своему истинному “я”, здесь я почти знаю, как избежать помпезности, риторики, как получать удовольствие от милых пустяков. Здесь мне вольнее дышится».

Получать удовольствие, – считает Вирджиния Вулф, не только практик, но и теоретик эссеистического жанра, – должен и автор, и читатель:

«Эссе тогда хорошо, когда оно… заставляет забыть обо всех житейских невзгодах».

Эссеист ведет с читателем доверительный разговор, читает рецензируемую книгу как будто бы вместе с ним; неслучайно первоначальное название «Обыкновенного читателя» было «Книга чтения». По Вулф, непринужденная беседа с читателем – одна из главных задач этого жанра; не потому ли Форстер считал ее романистом в критике?

«Пишется эссе исключительно во благо читателя… но никак не для мартовского выпуска Fortnightly Review».

Есть у жанра эссе и другие задачи. Эссеист должен внимательно следить за развитием мысли рецензируемого автора, за «мелодией» его творчества. Важно попытаться увязать рецензируемую книгу с принципами поэтики писателя, а также с вопросами более общего порядка. При этом формально эссеист не должен ничем себя ограничивать: в отличие от романа, рассказа, тем более стихотворения, эссе – жанр неупорядоченный, бесконечно многообразный.

И даже если тема эссе – литература прошлого, о прошлом эссеист должен писать с точки зрения проблем современного искусства, приблизить «дела давно минувших дней» к дню сегодняшнему, критически их переосмыслить. Вот почему у Вулф, которая так любит писать о литературе прошлого, в названиях эссе так часто, в том числе и в «Обыкновенном читателе», встречается слово «современный»: «Современная литература», «На взгляд современника», «Современное эссе».

У каждого критического портрета, набросанного Вулф, – и не только в статьях и рецензиях, вошедших в оба сборника «Обыкновенного читателя», – свой прием. Как в эссе ее старшего современника Честертона, прием этот может показаться неожиданным, парадоксальным, нередко спорным, но он всегда интересен, увлекателен, оригинален.

В эссе «Как читать книги» Вирджиния Вулф рассказывает, как получить удовольствие от чтения, и рассуждает о двух стадиях чтения: первая – «распахнуть сознание навстречу кружению бесчисленных впечатлений», вторая – судить и сопоставлять.

Шекспир поражает Вирджинию Вулф редким сочетанием – богатством, раскованностью, «изобильностью» языка и в то же время точностью, «пригнанностью» слов, которыми отличаются его лучшие монологи:

«В великих сценах слова пригнаны плотно, как перчатка к руке. Поток необязательных слов – это когда он пишет, не желая прилагать усилия. Он изобилен. Писатель послабее ограничен… Шекспир беззаботно проливал на нас целый дождь подобных цветов» [120] «Дневник писательницы». С. 161–162. 24 апреля 1928 г. С. 192–193. 13 апреля 1930 г. .

В поэзии Мильтона В.Вулф увидела то, чего не замечали до нее, – ее герметичность, остраненность, внежизненность.

«Существует ли другое великое творение, – пишет она в дневнике про «Потерянный рай», – проливающее столь же мало света на радости и горести ее создателя?.. Он торгует ужасом и безмерностью, убожеством и величием, но никогда – чувствами человеческого сердца. Поэма не помогла мне лучше узнать жизнь; я с трудом могу представить себе, что Мильтон жил на самом деле…» [121] «Дневник писательницы». С. 37–38. 10 сентября 1918 г.

А в описательной, богатой красками, романтической прозе Вальтера Скотта она увидела одноцветный пейзаж, «написанный тонким слоем сепии и жженой охры» [122] Там же. С. 75–76. 15 февраля 1922 г. .

В эссе о «Робинзоне Крузо» Вулф перебирает подходы к этому роману, словно советуясь с читателем, каким образом книгу описывать. Как намерение Дефо потворствовать представителю среднего класса, «желающему читать не только о любви принцев или принцесс, но и о самом себе»? Или как попытку героя Дефо рассказать о себе? Или «освоить перспективу автора» – понять, как романист с «гениальной чуткостью к фактам» организует свой мир? И что для его художественного мира важнее – «правда факта» (“the truth of fact”) или «психологическая правда», «правда прозрения» (“a truth of insight”)?

В вошедшем во второй выпуск «Обыкновенного читателя» эссе о Стерне «Сентиментальное путешествие» В.Вулф объясняет рискованное содержание книг «несносного наблюдателя» не только его свободомыслием и дерзостью самовыражения, но и зрелым по тем временам возрастом. А также тем, что Стерн не всегда сам знает, что скажет в следующий момент, «несмотря на всю решимость вести себя примерно». А в другом посвященном Стерну эссе «Поэзия, проза и будущее» отмечает примечательную особенность его литературного дара (кстати, и дара самой Вулф):

«У Стерна мы видим, как поэзия легко и естественно превращается в прозу, а проза в поэзию».

У Байрона же, чье поэтическое искусство Вулф ставила не слишком высоко, она прозревает тенденцию противоположную – движение от поэзии к прозе:

«Он мог бы быть романистом; очень странно читать в его письмах настоящую прозу. В отличие от поэзии – ненастоящей, безвкусной, очень переменчивой, – его проза щедрее, чем у других поэтов» [123] «Дневник писательницы». С. 188–191. 16 февраля 1930 г. .

И в другом месте:

«Так как он не стремится к поэтичности, то нет и следа его злого гения – фальшивой романтичности и образности» [124] Там же. С. 35–36. 8 августа 1918 г. .

В эссе «Дэвид Копперфилд», вошедшем в посмертный сборник «Мгновение и другие эссе», Вирджиния Вулф объясняет непреходящий успех этого романа тем, что историю диккенсовского героя мы узнаём впервые «в таком нежном возрасте, когда реальность и вымысел сливаются воедино», когда книги – это истории, «услышанные нами изустно». Тем, что персонажи Диккенса, отличающегося огромным талантом визуального изображения, запоминаются, прежде чем они сказали хоть слово, «теми черточками поведения, которые он подметил» [125] Эссе «Как читать книги», «Робинзон Крузо», «Сентиментальное путешествие», «Дэвид Копперфилд» цитируются в переводе К.Атаровой. . А еще тем, что романиста Диккенса многое связывает с драматургией, с театром, который он так любил. Отсюда непосредственность, эмоциональность его прозы, которая так близка «обыкновенному читателю»:

«Резкость, карикатурность многих его сцен… идут от театра. Литература – то есть тень, намек, как у Генри Джеймса, – почти не используется. Всё ярко и выпукло… всё выложено на стол, нет ничего, что волнует нас в одиночестве… Нет ничего такого, из-за чего захотелось бы отложить книгу и подумать» [126] «Дневник писательницы». С. 347. 13 апреля 1939 г. .