Александр Ливергант - Вирджиния Вулф: «моменты бытия»

И душещипательные любовные объяснения:

«– Как вы думаете, смогу я Вас увидеть через месяц, через два месяца?»

– Да, я увижусь с Вами, когда теплые дни слегка подкрепят мои силы…»

И рассказ о детстве и отрочестве героя; рассказ, написанный и выстроенный так, что читатель иной раз забывает, что речь идет не о человеке, а о собаке, – Флаш ведь «чуток к человеческим переживаниям».

Вирджиния Вулф, впрочем, время от времени «обнажает прием», напоминая читателю, что он – участник пародийной игры: «В интересах истины мы вынуждены признаться, что… мисс Барретт была никак не нимфой, но бедной больной; Флаш не был поэтом, а был рыжим кокер-спаниелем».

После подобного «срывания масок» пародия, как это обычно и бывает, вновь вступает в свои права.

Как и полагается герою романа воспитания, кокер с карими глазами, «ошеломленным взором» и «стройными ногами в пушистой бахроме» влюбляется; «свой факел зажгла любовь», – комментирует автор, попутно издеваясь над заезженными, псевдопоэтическими метафорами любовных романов. Испытывает муки ревности: любимая хозяйка предпочла Флашу «какого-то» мистера Браунинга, да еще рядом с ней в скором времени стало «мяукать и трепыхаться что-то неприличное». Проходит, точно Дэвид Копперфильд или Вильгельм Мейстер, через годы учения. Странствует – вместе с хозяйкой переезжает из Лондона в Италию, где все собаки «не поймешь что такое». Страдает – попадает, подобно Оливеру Твисту, в воровской притон. Рефлексирует: «Любовь – это ненависть, а ненависть – это любовь». Тяжело переносит социальное неравенство, о котором прежде не подозревал: «Одни собаки ходили на поводках; другие рыскали сами по себе». Становится жертвой «безжалостного и неотвратимого рока», что, впрочем, не мешает ему, прирожденному оптимисту, радоваться жизни: «Со всей живостью своей натуры он поддавался большинству удовольствий и некоторым вольностям, естественным для его пола и возраста». И, наконец, благоденствующий, всеми любимый, отходит в мир иной. Финал повести, опять же в соответствии с законами жанра, – элегический: «Что ж, он свое пожил. И не завидовал молодым».

Миссис Барретт-Браунинг, естественно, занимает в жизни Флаша самое главное место, но ведь и Флаш в жизни первой поэтессы Англии значит немало: она его безудержно хвалит, ругательски ругает, ужасно за него волнуется, трогательнейшим образом о нем заботится, бесстрашно и решительно вызволяет из беды. Они, пишет автор про кокера и его хозяйку, «расколоты надвое, но вылиты в одной форме», и задается риторическим вопросом: «Не дополняли ли они тайно друг друга?» Можно поэтому сказать, что Вирджиния Вулф пишет двойную биографию – не только Флаша, но и миссис Барретт-Браунинг.

И тем самым добивается дополнительного комического эффекта: судьба спаниеля и четы Браунингов, крупнейших английских поэтов xix века, нерасторжима, биография Элизабет Барретт-Браунинг и Роберта Браунинга словно бы пропущена через восприятие золотистого кокера, с ними и тесно связанного, и разъединенного. Связанного привычкой и взаимной привязанностью. Разъединенного решительным несовпадением интересов: в Италии миссис Браунинг проявляет интерес к Великому Герцогу, Флаш – к пестрой спаниелихе. Иным постижением действительности, мира вещей в первую очередь: «Это огромное, возле окна, было, надо думать, шкаф». Реакцией на новые приметы и обстоятельства жизни: «Из дыры в стене на него, дрожа языком, блестя глазами, смотрел другой пес». И то сказать, дом прежней хозяйки Флаша мисс Митфорд на Третьей Миле отличается от дома мисс Баррретт на Уимпол-стрит, где «разлит державный покой», ничуть не меньше, чем обстановка в квартире столяра Луки Александрыча – от обстановки в доме таинственного незнакомца в «Каштанке».

Незнакомца таинственного и весьма странного. Вирджиния Вулф, как и Чехов, пользуется приемом остранения. Действия человека – если посмотреть на него глазами преданной, но разумной собаки – алогичны, необъяснимы. В «Каштанке» хозяин непонятно зачем, «опачкавши лицо и шею», облачается в «ни с чем не сообразный костюм». Сходным образом, и поведение мисс Барретт ставит Флаша в тупик: «Она часами лежала и водила по белому листу бумаги черной палочкой». И почему-то отказывалась смотреть, как «в ясный солнечный день туда-сюда юркают ящерицы».

Необъяснимы, абсурдны человеческие поступки с точки зрения не только «склонного к раздумью» спаниеля, но, очень может быть, и автора повести. Когда, посмеявшись вволю, дочитываешь эту очень смешную и в то же время немного грустную книжку, поневоле задумываешься. А что, если и в самом деле осмысленнее смотреть, как в ясный солнечный день шныряют меж камней ящерицы, чем водить по белому листу бумаги черной палочкой?

Поездка Вулфов в Берлин к Николсонам в январе 1929 года вместе с Ванессой, Дунканом Грантом и Квентином Беллом не задалась. Начать с того, что общество разделилось: Ванесса и Дункан Грант, как художникам и положено, целыми днями, прихватив с собой увлекавшегося (как и его отец) изобразительным искусством Квентина, пропадали в картинных галереях, Леонард встречался с берлинскими социалистами, Вита и Вирджиния бродили по городу, или катались на посольской машине, или из любопытства посещали трансвеститские бары. Во-вторых, Вита и Леонард не скрывали взаимной неприязни и, когда вечером встречались в отеле за «дружеским» ужином, либо демонстративно молчали, либо же пускались в беспредметные споры – к примеру, можно ли считать фильм Пудовкина «Буря над Азией», шедший в те дни в Берлине широким экраном, антианглийской пропагандой.

Ко всему прочему, на обратном пути Ванесса оказала сестре медвежью услугу. Зная, как плохо Вирджиния переносит морское путешествие, она уговорила ее принять сомнифен, средство от морской болезни и вдобавок сильное снотворное, отчего Вирджиния по возвращении пролежала три недели с «первоклассной», как она выразилась, головной болью.

Но нет худа без добра. Прикованная к постели, Вирджиния начинает всерьез обдумывать ставших в дальнейшем «Волнами» «Бабочек». А также – большое эссе «Своя комната», в основу которого должны были лечь две лекции, прочитанные ею прошлой осенью в Кембридже. Ее слушательницами были тогда, как мы уже упоминали, студентки двух женских колледжей – «Ньюнэм» и «Гиртон».

«Голодные, но храбрые молодые женщины… образованные, жадные, бедные, судьбой назначенные стать школьными учительницами… – пишет В.Вулф про свою аудиторию в дневнике 27 октября 1928 года. – Слишком активные и слишком хорошо воспитанные, они были нетерпеливы, эгоистичны, и мой возраст и моя репутация не произвели на них слишком большого впечатления».