Виталий Помазов - На меня направлен сумрак ночи

– Знаем, знаем, что вы нас ненавидите.

– Любви к вам, конечно, я не испытываю, но и ненависти то­же.

– А мы к вам в свое время проявили гуманизм, из 4 лет по 70-й вам оставили полтора года по 190-й, учитывая вашу моло­дость, раскаянье.

– Простите. Молод-то я был, но ни в чем не раскаивался. Ви­новным я себя не признал и на­стаивал в кассации на освобож­дении, т.к. все пункты обвинения отпали после того, как главный свидетель – на его показаниях и держалось все обвинение – от­казался от своих показаний, полученных под давлением следствия. Все шаткое здание обвинения рухнуло, и Верховный суд оставил полтора года только для сохранения престижа областного суда.

– Ах, во-о-т как вы понима­ете.

– Да. И чтобы мне не напо­минали о «проявленном гума­низме, учитывая молодость и «раскаянье», я готов оставшиеся два с половиной года досидеть.

– Ну это от вас не уйдет (пауза). А было время, вы сами приходили к нам, я имею в виду Комитет. В Горьком еще. Обращались с ходатайством о до­срочном освобождении вашего друга Владлена Павленкова.

– Обращался. Как теперь по­нимаю, напрасно. А тогда я счи­тал, что есть возможность осво­бодить его по половине срока, прекратить ненужную жесто­кость, а вам – «проявить гума­низм».

– Что значит «жестокость». Лагерь – не курорт.

– Но даже осужденный имеет права: право на нормальное об­ращение, пищу, медицинскую помощь.

– Это все у них есть.

– В бытовом лагере рядом со мной на нарах лежал Китаев. Он мучился желудком, просил дать хотя бы соды. Но в медсанчасти соды не было, а в посылке она была запрещена...

– Не знаю, не знаю... А вашему Павленкову не только семи – и десяти лет мало.

– 7, 10 лет – это не решение. Ну, дали человеку 7 лет, он же выйдет, став, по вашим поняти­ям, еще хуже; новые 7 дадите, опять выйдет. Это в сталинские времена вам просто было: «к стенке», «разменять», в лагерь – и оттуда не вернулся.

– До сих пор с вами поступали слишком либерально.

– Либерализм и либераль­ность кончились в 1917-м году. Это в те времена могла легально выходить газета партии, призы­вающей к насильственному свержению существующего строя – «Правда», с 1912-го. Ленин в 14-месячном заключении ел чернильницы с молоком и запи­вал швейцарской минеральной водой, потом благоденствовал – охотился и писал – в ссылке, совершенно спокойно получил заграничный паспорт и беспре­пятственно, даже во время вой­ны, получал деньги через русские банки от всех Ульяновых.

– Да, просмотрело царское правительство Ленина...

– Не те штаты, не те сроки. Но неужели вы думаете, что каждого можно запугать тюрьмой, лагерем? Человек ведь не только жратвы и удовольствий жаждет. Есть ведь и такие понятия: чистая совесть, желание пострадать за правду (тонко подмеченное еще Достоевским), невозможность поступать иначе, упоение «бездны на краю», да мало ли... По себе скажу: заключение – самое яркое и настоящее в моей жизни за последние 10 лет.

– Виталий Васильевич, кончайте ваш никому не нужный журнал.

– То есть, по Галичу:

– Во-во. Прекращайте вашу деятельность, Виталий Василь­евич.

– Какую деятельность?! То-то и смешно, что никакой дея­тельности нет.

– Все-то вам смешно!

– Не прекратить же мне ды­шать. Стихи — мои способ суще­ствования.

– Нас интересуют полити­ческие акценты. Вот, например, прямо касается нас (цитирует «Август в Тарусе»):

– А почему вы решили, что это о вас?

– Не считайте нас дураками. Вот вы уже и на польские собы­тия откликнулись: «Я польскую речь...»

– Меня это волнует.

– 270 миллионов не волнует, а вас волнует! Зато ни наши успехи, ни наши трудности вас не волну­ют. Советское, значит, дерь­мовое…

– Против Советов депутатов трудящихся я ничего не имею...

– …Радуетесь каждому неурожаю, каждому стихийному бедствию!

– Откуда у вас такие сведе­ния? Я, каждый раз отправляясь к родителям в Нижний, волоку в руках и зубах продукты. И меня ничуть не радует это. И потом, не устраивайте стихийных бедствий и неурожаев. Самая богатая страна задыхается от нехватки предметов первой необходимости. Дайте людям проявить инициативу. Частник на полутора процентах обрабатываемой земли производит треть сельхозпродукции. Так дайте ему пять процентов – и он произведет больше, чем все колхозы и совхозы вместе взятые.

– А вы сами будете обрабатывать участок?

– Почему бы нет, я крестьянского роду. Дайте возможность дышать: проявить инициативу в экономической деятельности, общественной, религиозной, культурной…

– И все само собой пойдет?

– Да не хуже. Вы-то знаете, куда идти? Ваша последняя, тихо угасшая программа с несбыточными цифрами…

– Программу откорректировали.

– Задним умом мы все крепки. Почему же в то время, когда Программу принимали, не нашелся среди вас человек, который сказал бы: «Друзья, то, что вы предлагаете, – фантастика, несбыточная мечта»?

– Были, наверно, и такие. А вы не допускаете, что люди, принимавшие Программу, знали это, но им хотелось верить в осуществление несбыточной мечты?

– Знаете, в Древней Греции был тоже такой мечтатель – Прокруст. Он мечтал сделать всех равными и для этого одним отрубал ноги, другим вытягивал. Зачем во имя утопий калечить жизнь народа?

– Ну, поговорили обо всем. Поймите, Виталий Васильевич, это частный, приватный разговор. Предупреждать вас больше не будем, предупреждали мы вас пять лет назад. Сделайте выводы для себя. Возникнут вопросы – приходите.

В майские дни 1985 года я получил письмо из «Рабоче-крестьянского корреспондента», куда Коля Дубинкин по своей инициативе отправил мои миниатюры. У меня просили согласия (!) их напечатать. В № 6 журнала появились несколько миниатюр в сопровождении хвалебной статьи Влодовой.

Апрель 1986 года. В своей квартире Миша Утевский торжественно разворачивает передо мной журнал «Огонек» с большим портретом Николая Гумилева и подборкой стихов. Потом я иду по Большой Семеновской и во всех киосках спрашиваю 17-й номер журнала. Летит последний снег. (А. Софронов, один из самых мракобесных секретарей Союза писателей за несколько недель до этого смещен со своего поста редактора, в мае назначат новым редактором журнала тогда мало кому известного поэта Виталия Коротича, который круто развернет политику полуторамиллионного «Огонька». Но еще до его прихода редакция самостоятельно решает отметить столетие запрещенного поэта.)