Альберт Вильямс - О Ленине и Октябрьской революции

В здании водворяется могильная тишина. Но это не покой смерти, а напряженно-трепещущее молчание сотен живых существ, парализованных страхом. Тишина тревожная, она просачивается сквозь стены на улицу и охватывает красных. Теперь, охваченные тем же чувством, умолкают и они, отступают от лестницы, которая может выбросить на них облако порохового дыма или осыпать градом гранат. Сотни красных, находящихся снаружи, боятся белых, засевших внутри здания. Сотни белых внутри здания боятся красных, находящихся снаружи. Более тысячи человеческих существ мучают друг друга.

Внутри здания эта пытка молчанием становится невыносимой. Я не в состоянии выдержать ее. Ища облегчения, я бегу куда глаза глядят, лишь бы избавиться от нее. Открыв первую боковую дверь, влетаю в комнату, набитую юнкерами. Они вскакивают, словно раздался трубный глас, возвещающий начало страшного суда.

— Американский корреспондент! — вздох облегчения пробежал по комнате. — О, спасите нас, спасите нас!

— Но как, — растерянно бормочу я. — Что мне сделать?

— Что-нибудь, все что угодно, — умоляют они, — только спасите нас.

Кто-то произносит: «Антонов!». Остальные подхватывают это имя, повторяя его как заклинание. «Антонов. Ну, конечно, Антонов. Идите к Антонову. Вниз — к Антонову. Скорее, пока еще не поздно, — к Антонову». Они показывают, куда идти.

Через минуту я также неожиданно появляюсь перед другой изумленной аудиторией — пленными красными и Антоновым.

— Вы все свободны. Офицеры бежали. Юнкера сдаются. Они умоляют спасти их. Условия любые. Они просят только о сохранении жизни, и главное — скорей, скорей!

В один миг ожидавший смерти пленник Антонов становится вершителем судьбы других. Осужденного просят стать судьей. Какая разительная перемена! Но лицо этого невысокого, чрезмерно утомленного революционера ничуть не изменилось. Если мысль о мести и промелькнула в его голове, то лишь на миг.

— Итак, мне суждено стать не покойником, а командиром, — он слабо улыбнулся. — Первым делом, выходит, надо навестить юнкеров? Очень хорошо. — Он надел шляпу и пошел наверх к юнкерам.

— Товарищ Антонов! Господин Антонов! Командир Антонов! — запричитали они. — Пощадите нас. Мы знаем, что виноваты. Но мы отдаемся на милость революции.

Печальный финал веселого представления! Еще утром они собирались перебить большевиков, а вечером просят их же сохранить им жизнь. Тогда слово «товарищ» звучало в их устах так же, как слово «свинья», теперь они произносят его с благоговением, как почетный титул.

— Товарищ Антонов, — умоляют они, — дайте нам слово большевика, настоящего большевика. Дайте слово, что спасете нас.

— Мое слово?.. Даю.

— Но они могут не послушаться вас, товарищ Антонов, — пробормотал какой-то юнкеришка. — Они все-таки могут убить нас.

— Прежде чем убить вас, им придется убить меня.

— Но мы не хотим быть убитыми, — хнычет все тот же юнкер.

Испытывая к ним презрение и не пытаясь скрывать это. Антонов, тем не менее, выйдя в вестибюль, стал спускаться по лестнице. Для напряженных нервов каждый его шаг звучал, как ружейный выстрел.

Снаружи красные услышали шаги и взяли винтовки на изготовку, ожидая стрельбы. И вот сюрприз — Антонов! Их собственный руководитель!

— Наш! Наш! — начали скандировать одни. — Антонов! Да здравствует Антонов! — кричат другие. Этот крик перекидывается со двора на улицу, и толпа хлынула вперед; раздались возгласы:

— А офицеры? Антонов, где офицеры и юнкера?

— Сдались, — объявляет Антонов, — сложили оружие.

Словно рев падающей воды, прорвавшей плотину, поднимается тысячеголосый крик. Торжествующие возгласы смешиваются с гневными требованиями: «Смерть офицерам! Смерть юнкерам!».

Да, есть отчего трепетать белым! Смеют ли они надеяться на милосердие тех, кого так вероломно обманули? Эту ярость они вызвали не стрельбой, а предательством и бесчестьем. В глазах всех этих солдат и рабочих белые являлись убийцами их красных товарищей, палачами революции, мерзавцами, которых нужно уничтожить как паразитов. Лишь страх удерживал красных от штурма лестницы, теперь бояться не чего. Разъяренные люди кидаются вперед, оглашая ночь криками: «Смерть палачам! Бей белых дьяволов! Бей всех до одного!».

В темноте опустившейся ночи то здесь, то там факелы освещают бородатые лица крестьян и солдат, закопченные, худощавые лица городских мастеровых и в передних рядах — открытые мужественные лица рослых моряков Балтийского флота. На каждом лице — и в горящих глазах и в крепко стиснутых зубах — была видна злость, страшная злость исстрадавшихся людей. Теснимая задними рядами, толпа подается вперед — к лестнице, где стоит Антонов, спокойный и невозмутимый, но кажущийся таким слабым и беспомощным перед этой лавиной людей.

Подняв руку, Антонов закричал:

— Товарищи, их нельзя убивать. Юнкера сдались, они наши пленные.

Пораженная толпа замирает. Затем приходит в себя и оглушительным криком выражает свое негодование:

— Нет! Нет! Какие еще там пленные. Они уже мертвецы.

— Они сложили оружие, — продолжает Антонов. — Я обещал им сохранить жизнь.

— Ты-то мог обещать им жизнь. А мы нет! Мы обещаем им штыки, — угрожающе заорал какой-то крестьянин и повернулся к толпе, как бы ища у нее одобрения.

— В штыки! В штыки их! — одобрительным ревом поддержала его толпа.

Антонов смотрел в упор в разгневанные лица. Затем вынул револьвер и, потрясая им в воздухе, выкрикнул:

— Я обещал юнкерам сохранить жизнь. Понятно?! И я сдержу слово, даже если придется применить оружие.

Толпа в недоумении. Никто не верит своим ушам.

— Что? Что это значит?! — требуют от него ответа.

Сжимая в руке револьвер и держа палец на спусковом крючке, Антонов повторяет свое предупреждение:

— Я обещал им сохранить жизнь и применю оружие, чтобы выполнить обещание.

— Предатель! Перебежчик! — кричат в ответ ему сотни голосов.

— Защитник белогвардейцев! — бросает ему в лицо гигант-матрос. — Ты хочешь спасти этих гадов? Не выйдет! Мы их прикончим.

— Первого, кто тронет пленного... я застрелю на месте. — Антонов говорит медленно, отчеканивая каждое слово. — Понятно?! Застрелю!

— Застрелишь нас? — возмутились ошеломленные матросы.

— Застрелит нас! Застрелит нас! — пронеслось по негодующей толпе.

Это была самая настоящая толпа, охваченная страстью, толпа, над которой безраздельно властвовал первобытный инстинкт с его жестокостью, грубостью и жаждой крови. Казалось, толпа стала обретать дикость волка и свирепость тигра. Огромный зверь, поднятый из городских джунглей охотниками, раненый, истекающий кровью, измотанный и вконец измученный, он готов был кинуться на своих мучителей и разорвать их на куски. И в этот миг между ним и его добычей встал этот небольшой человек!