Альберт Вильямс - О Ленине и Октябрьской революции

В моей памяти это один из самых эмоциональных моментов революции: невысокого роста человек на лестнице, бесстрашно смотрящий в глаза толпы, вернее, в ее тысячеглазое разгневанное око.

Лицо его побледнело, но ни малейшего трепета. И голос его совсем не дрожал, когда он медленно и веско проговорил: «Первого же, кто попытается убить юнкера, я уложу на месте».

Такая смелость и отвага поразили всех. Раздались крики:

— Ты что?! Чтобы спасти шкуру этих офицеров, контрреволюционеров, ты хочешь убить нас, рабочих-революционеров?

— Революционеров?! — насмешливо возразил Антонов. — Революционеров! Где я вижу здесь революционеров? Как вы смеете называть себя революционерами? Вы, намеревающиеся перебить беззащитных людей, пленных! — Его насмешка попала в цель. Толпа вздрогнула, как от удара хлыстом.

— Слушайте! — продолжал он.— Знаете ли вы, что вы делаете? Понимаете ли, куда ведет это безумие? Убивая пленного белогвардейца, вы наносите урон не контрреволюции, а самой революции. Я двадцать лет томился в ссылках и тюрьмах за революцию. И вы думаете, что я, революционер, буду спокойно стоять и смотреть, как революционеры распинают революцию?

— Но, если бы они взяли нас, пощады не было бы, — не унимался один крестьянин. — Всех бы прикончили!

— Верно, они бы нас прикончили, — ответил Антонов. — Ну и что из этого? Они же не революционеры, они порождены старым режимом, царизмом, с его нагайками, погромами и насилиями. Мы же рождены революцией. А революция — это совсем другое. Это — свободная жизнь для всех. Вот почему вы идете ради нее на смерть. Но вы должны отдать ей большее. Вы должны служить ей своим разумом. Служение революции должно стать выше удовлетворения страстей. Ради победы революции вы совершали чудеса храбрости. Теперь во имя чести революции нужно быть милосердным. Вы любите революцию. Прошу вас только об одном: не убивайте то, что любите.

Он говорил пламенно, лицо его горело; жестами и интонацией он старался сделать свою речь убедительней. В свои слова он вложил последние силы.

— Товарищ, скажите и вы, — попросил он меня.

Четыре недели назад я выступал перед этими матросами на корабле «Республика». Когда я вышел вперед, они узнали меня. Раздались крики:

— Американский товарищ!

Громко и страстно говорил я о революции, о взбудоражившей всю Россию борьбе за землю и свободу, о том, что их гнев справедлив и что вероломство белогвардейцев чудовищно. Но весь мир смотрит на революционные массы России, как на боевой авангард социалистической революции. Хотят ли они избрать старый путь кровавого возмездия или же положат начало гуманным законам? Они показали себя смелыми борцами за спасение революции. Разве не могут они стать великодушными во имя ее славы?

Речь моя сразу же возымела свое действие. Но отнюдь не благодаря своему содержанию. Произнеси я молитву или что-либо подобное, результат получился бы примерно такой же. Из сотен слушавших меня вряд ли имелся один, кто бы понял, о чем я говорил, потому что я говорил по-английски.

Но эти слова, непривычные и чужие, летевшие из темноты, приковали к себе внимание и на время отвлекли присутствовавших — именно этого и добивался Антонов: выиграть время, необходимое для того, чтобы бушующие страсти улеглись и возобладали иные чувства.

Хотя это и была толпа, но толпа революционная. По меньшей мере половина рабочих и солдат, столпившихся перед нами, глубоко в сердцах хранила беззаветную преданность революции. Слово «революция» стало для них фетишем. Все их надежды, мечты и стремления были связаны с революцией. Они ей служили. Она над ними властвовала.

Правда, в эту минуту ими владела иная сила, вытеснившая думы о революции. Их захватила жажда мести, она разжигала их страсти. Но лишь на время. Верность революции была сильней. Нужен был только толчок, чтобы эта верность пробудилась, сбросила чуждые ей чувства и вновь, утвердив свою власть, овладела своими последователями. Антонов не был один против всех. В толпе стояла целая тысяча антоновых, чьи сердца горели той же безграничной преданностью революции. Антонов был всего лишь частицей толпы, плотью от плоти ее, близким по духу с ней, он не меньше, чем она, ненавидел юнкеров, в нем бушевали такие же пылкие страсти.

Случилось так, что Антонову первому из толпы удалось обуздать свои страсти, и у него первого в сознании революция возобладала над чувством мести. Эта перемена, совершенная в его сердце идеей революции, должна произвести то же самое и в сердцах этих рабочих и солдат. Антонов знал это. Повторяя волшебное слово «революция», он стремился разбудить в них их революционность, стремился из хаоса восстановить революционный порядок. И сумел.

Своими собственными глазами мы видели, как слово еще раз явило свою извечную чудодейственную силу и укротило бурю. Утихли грозный рев и ропот, только местами прорывались отдельные гневные выкрики. Но после того как Восков перевел мои слова и снова выступил Антонов, сдались и эти очаги недовольных. Сдержав свои чувства и проявляя более мирное настроение, эти солдаты и матросы подчиняют революционной воле свое чувство мести. Только нужно разъяснить им, в чем эта воля.

— Так что же, Антонов! — раздались крики. — Что же, по-твоему, надо делать?

— Обходиться с юнкерами, как с военнопленными. Предъявить условия сдачи. Я обещал юнкерам сохранить им жизнь. Прошу вас поддержать мое обещание.

Толпа превратилась в Совет. Выступил какой-то матрос, затем два солдата и рабочий. Голосовали поднятием рук. Сотня натруженных, мозолистых рук поднялась над толпой, потом еще сотня — и вот их уже почти тысяча. Поднялась тысяча рук, тех самых рук, чьи сжатые кулаки недавно грозили офицерам смертью, поднялась, чтобы великодушно даровать им жизнь.

В этот самый момент прибыла делегация петроградской думы, уполномоченная «ликвидировать гражданский конфликт с возможно меньшим кровопролитием». Но революция уже занималась решением своих дел без всякого пролития крови вообще. На этих господ не обратили никакого внимания. Был послан отряд, чтобы вывести из здания белогвардейцев. Первыми вышли юнкера, за ними извлеченные из убежищ офицеры (одного даже вытащили за ноги).

Сгрудившись на верхних ступенях, они стояли в свете факелов, мигая глазами, под дулами тысячи винтовок, под жгучими взглядами тысячи пар глаз, перед тысячью кипевших презрением сердец.

Кто-то с издевкой выкрикнул: «Палачи революции!». Затем наступила тишина, торжественная тишина судебного заседания. Ибо это был суд — трибунал обездоленных. Угнетенные судили своих угнетателей. Новый строй произносил приговор старому. Великий Суд революции!