Олег Белоусов - Это мой город

Здесь, на «броде», вот в этом самом скверике, где стоит памятник лётчику-герою Грицевцу, читал я Киму Ходееву свои первые стихи и был ошеломлён его безапеляционной оценкой…

– Ты, гениальный поэт…

Хватило ума не поверить…

А, может, зря!..

Впрочем, у Кима – все были гениальные – других не было…

За год до смерти, пригласил его к себе в передачу, спросил:

– Ким! Не гложет совесть, ведь многих ребят ты погубил?

Ответил…

– Нет, не гложет… Я предъявлял ко всем слишком высокие требования, впрочем, как и к себе…

Ответ жестокий, но по-своему правдивый.

Написал Ким за свою жизнь двадцать докторских диссертаций и более сотни кандидатских, так зарабатывал на жизнь, поскольку на работу его никуда не брали, кроме как сторожем на склад железобетонных конструкций, которые, поди укради…

Так и сидел по ночам Кимка на этом складе, кропал диссертации от психиатрии до экономики включительно – голова была энциклопедическая, хорошие университеты прошёл в сталинских лагерях…

Конечно, где же было нам устоять перед его информационным шквалом, перед безжалостными рассуждениями на все, самые запретные и немыслимые темы…

А, какие знакомые у него были…

Сонм имён, самых блестящих – все сидели, все друг с другом были знакомы…

Когда в очередной раз отправляли «Полковника» в психушку Витя Генкин, которого сняли с самолёта, привезли в «контору» на допрос, плакал и спрашивал, допрашивавшего его подполковника: «Чем я могу помочь Хадееву…».

А вины за Витей всего-то и было, читал «Архипелаг Гулаг»…

Сегодня – иди, читай…

Тогда же вынужден был Виктор уехать из Минска на долгие десять лет на Север, где работал на трассе бульдозеристом и экскаваторщиком, тянул газопровод «Дружба», пока не надорвал сердце и вскорости после окончания литературного института, выпустив всего одну книжку прозы, умер…

Говорят, не было в Минске диссидентского движения… Всё было тихо и благостно, все сидели, как мыши под вениками – это неправда…

Было диссидентство, но какое-то странное, сопротивление малолеток – наивных, чистых, готовых жертвовать собой ради друзей, веривших, что когда ни будь, всё будет не так…

Вот здесь на проспекте, на «броде» всё это начиналось, завязывалось…

Есть у нас в Беларуси одно «замечательное» человеческое качество, не помнить, или делать вид, что мы не помним ничего.

Дескать, всё замечательное, всё из ряда вон выходящее происходило и происходит где-то там, в чужих палестинах…

А, если присмотреться…

Судьба дворовой моей, дорогой, послевоенной шпаны клонировалась удивительным образом…

Одни пошли по тюрьмам за уголовку, другие вышли в люди…

Друзья юности – одни на Западе, на Востоке – преуспевающие и знаменитые, другие…

Кто сошёл в могилу до срока, кто живёт здесь невостребованный и забытый…

Не хочется прослыть злопыхателем, но удивительно, каждое новое поколение, считает, что история, культура начинается именно с него, что не является она единым потоком, приходящим из прошлого и продолжающимся в будущее, а только отдельно взятым отрезком, в котором умещается одна жизнь – его жизнь… Да даже и не вся жизнь, а сиюминутная её часть.

А, семена нашей юности, широко рассеялись по всему свету, в разных областях человеческого бытия – множество наших пацанов с Минского «брода»…

Даже со «свежим» Нобелевским лауреатом, Алфимовым, если бы потрепаться, многих знакомых припомнили бы…

Ведь учился он в знаменитой 42-й школе, ребят из которой мы не очень любили за заносчивость и отцов при должностях, но тем не менее были знакомы, общались, а потом, после окончания школы, сошлись в университетских аудиториях, на юношеских тусовках, здесь на минском «Бродвее»…

Не помню в каком классе, в школе у нас появился высокий, тощий, совершенно слепой старик, который начал набирать детей в театр-студию…

Среди пацанов пошли разговоры, что он был знаменитым режиссёром, работал с самим Радловым…

Кто такой Радлов – никто понятия не имел, но имя это передавалось таинственным полушёпотом…

– Представляешь… С самим Радловым…

Старик, заставлял приходивших к нему, читать стихи, брал за щёки, внимательно разглядывал лицо… Теперь-то я понимаю, что был он слеп, как крот, но тогда, даже этот его жест был преисполнен таинственности…

Шептались…

– Это от «юпитеров»… «Юпитеры» повредили зрение…

Какие «юпитеры», почему они повредили старику зрение – было непонятно, но таинственности добавляло…

Естественно, пройти мимо такого соблазна я не мог и пошёл записываться…

Странно… Сейчас всяческие школьные кружки, студии – в прошлом. Тогда – это было частью нашей жизни…

Толик Синица, старший брат Жоры, моего детского приятеля, пропавшего в тюрьме, не разделил судьбы младшего брата, по моему глубокому убеждению, только от того, что играл в духовом оркестре на огромной медной трубе… Целый день, в подъезде нашем гудел густой медный рёв – Толик репетировал…

В пятом классе, а может и раньше, папа отводил меня в Дворец пионеров к Сергею Петровичу Каткову. Удивительному человеку и гениальному педагогу. Он учил детей рисовать. Учил всю жизнь. И почти все художники моего возраста у него учились.

Был он маленький, кругленький, неистребимо весёлый и преданный детям.

Увы, художника из меня не получилось… Помню, что на первом же занятии я нарисовал замечательный танк, идущий в атаку. Сергей Петрович долго охал, ахал, восхищаясь, потом, видимо, шепнул что-то папе на ухо, по знакомству и мои художнические экзерсисы как-то уныло завяли…

Но школьный старик, не помню ни имени, ни звания, что-то во мне увидал и я был принят в театр-студию – так громко это называлось…

Более того – в первом же нашем спектакле по рассказу А. П. Чехова «Злоумышленник» я этого злоумышленника и играл.

Очень долго мы репетировали… Старик, может быть впервые в жизни почувствовав себя режиссёром, ругался требовал от нас точных жестов, правильной дикции…

Гортань до сих пор, сама помнит, знаменитое «шилишпёр»…

Шились костюмы, ставился свет, раскрашивались физиономии, клеились бороды и усы…

Всё было, как во всамделишном театре…

Девчонки, которые учились классом младше, ходили по школе, как настоящие «примы», со знанием дела рассуждали о сверхзадачах, системе Станиславского…

Я ничего в этом не смыслил и они обливали меня презрением…

Сегодня иногда их встречаю…

Актрис из них не получилось…

Единственной, кто из нашего школьного театра, стал настоящей актрисой, да ещё какой – Народной, знаменитой, всеми любимой – была Оля Клебанович – незаметная тогда и, подозреваю, так же как и я ничего не смыслившая в системах Станиславского…