Олег Белоусов - Это мой город

Целый день – от открытия, до закрытия – бродили мы по ней – огромная была выставка, невиданная…

Вышли, покачиваясь… Как-то добрались к поезду, на Белорусский вокзал… Но горды были неимоверно, попали…

Выставка «30 лет МОСХ» и в самом деле стала исторической, вернее, вошла в историю – горжусь собой и сегодня, поскольку «дяденька, миленький…» поручено было произнести мне, сказалась актёрская подготовка…

К чему я всё это говорю?..

К чему вспоминаю давние давности?..

Жаль мне сегодняшних мальчиков и девочек, чем-то очень они обделены…

Морозными ночами, выставками, театральными премьерами, спорами в курилках, школьными театрами-студиями, стихами, наперебой читаемыми в сквериках, знакомствами, любовью…

Город мой!..

Неужели смиришься с унылой ролью глубокой, серой провинции, где ничего не происходит, где нет талантливых, умных жителей, в котором некуда пойти любознательному, жадному до всего нового мальчику или девочке…

Провинции, в которую заезжают сомнительные гастролёры со своими программами второй свежести «косить капусту»…

Провинции, к которой относятся как к «стране бизонии»…

Друзья мои!..

Мальчики и девочки ХХI столетия – обернитесь вокруг, вглядитесь пристальней друг в друга…

Поверьте мне, старому, седому псу – мы были ничуть не лучше вас…

И время было ничуть не лучше и не хуже…

И город был таким же, может чуть меньше, чуть грязнее, впрочем, вряд ли – город наш всегда выделялся среди других, чистотой, порядком и интеллигентностью…

Всегда имел своё лицо и свою неистребимую, хоть и не броскую гордость!..

Это было новогодней ночью… Было принято у нас, часа в два-три, когда всё уже съедено, выпивка осталась, сидеть в доме скушно – выходить в город, в котором у замёрзших ёлок, собирались кучки праздничных людей, объединялись, расставались, веселились…

Мы вышли из дому с моей любимой, позднее ставшей, женой, родившей мне сына, женщиной и, на Центральной площади встретили совершенно незнакомого музыканта. О том, что он музыкант свидетельствовал огромный футляр с саксофоном. Он стоял, какой-то немыслимо одинокий, потерянный – «отлабал», видимо, в ресторане, а идти было некуда – в гости поздно, домой не к кому… Мы подошли и позвали с собой. Спустились вниз к купаловскому скверику, достали из сумки шампанское и, как сейчас помню, хрустальные фужеры, поставили всё это на снег, открыли вино…

Была тихая, звёздная, удивительно интимная ночь. С неба падали невесомые снежинки, падали прямо в фужеры и растворялись в вине. Было в этой ночи нечто волшебное. Может быть, что-то почувствовав – музыкант расстегнул футляр, сказал…

– Сейчас ребята…

Потом долго прилаживал трость, примеривался, настраивая инструмент и, наконец, заиграл…

Представьте – безмолвный город, бесшумно падающий снег, Новый год, парк, хрустальные фужеры в снегу и – тоскующий саксофон…

Я не знаю, кто был этот музыкант, я больше его не встречал, не знаю, как сложилась его судьба, откуда он появился, куда исчез…

Я помню только ночь, музыку, помню полноту чувств, единение всего сущего – зимы, города, музыки и любви…

Город мой! Я был бы нечестен если бы не рассказал о том, как я был влюблён, как ты был моим наперсником, слушателем, другом и утешителем. Все мои влюблённости, а их было не мало происходили при твоём молчаливом свидетельстве, ты был сводником, насмешником, верным, понимающим другом…

Когда проснулось первое ощущение того, что мир состоит из девочек и мальчиков, как это проявлялось, когда вместо простого интереса, вызванного некоей таинственной и немного стыдливой информированностью, возникло обжигающее чувство взрослой любви…

Передо мной – фотография… Мальчик лежит на земле, он в бушлате и картузе, рядом, на коленках – девочка с пухлыми щёчками…

Судя по всему, сделана она ещё на Красноармейской, во дворе барака, в котором мы тогда жили. Всё это детские, смешные влюблённости, которые переживает, пожалуй, каждый мальчик…

Когда началась пора взросления, когда появились интересы с которыми было бесполезно бороться родителям, город раскрыл перед нами, мальчишками, все свои соблазны, которыми в ту пору располагал. Соблазны назывались танцами. На танцы ходили стайками одноклассников, по субботам. Самые шикарные и для нас недоступные, поскольку посещали их девушки «на выданье» – были танцевальные вечера в Доме офицеров и клубе имени Дзержинского. Забредали, конечно, и туда, но было там неуютно. Девушки отличались от наших одноклассниц, были взрослее нас намного, поэтому можно было нарваться на пренебрежительное отношение. Интересы у них были другие, очень котировались молодые лейтенанты, которые и танцевать умели, не нам чета, да, и побогаче нас были -– запросто могли пригласить подруг в буфет, на бокал вина, могли отвезти девушку до дому на такси, одним словом, умели себя вести по взрослому.

На открытые площадки в парк Челюскинцев и парк Горького (он тогда не был детским парком) ходить тоже не любили. Там был свой мир, мир шепотов, шорохов, полутеней, которые раздавались, двигались в темных зарослях. В этом мире органично существовали немногословные ребятишки в кепчонках набекрень, которые нападали «кодлой» и, не имея своей, сплоченной компании, «отмахиваться» от них было сложно. Оставались вечера школьные, танцульки в заводских клубах и Дом профсоюзов. В школе было неинтересно. Всегда на страже было несколько учителок, которые внимательно наблюдали за поведением подопечных, ни прижаться поплотней в танце, ни уединиться в пустом классе было невозможно. Кроме того, директриса взяла моду приглашать на танцы суворовцев. Они приходили строем, охмуряли наших одноклассниц, строем же и уходили, после чего танцы тихо увядали. Обстановка в клубах камвольного и тонкосуконного комбинатов была попроще и, как ни странно, не смотря на наше малолетство, ощущали мы там себя на много комфортней. Дело в том, что в те времена, бурного демографического роста Минска, многие девочки убегали из колхозов куда глаза глядят. И было им, после окончания семилетки чуть за пятнадцать, наши сверстницы. При этом для них, деревенских, мы были хоть и недорослями, но недорослями столичными. Верхом демократии был Дом профсоюзов. Танцы там были многолюдные, ходили люди всякие: и взрослые и школьники. Было шумно, весело, много знакомых ребят из других школ, с которыми встречались в спортивных секциях, на футболе, на комсомольском озере. Там не было драк, как на открытых «плешках» в парках, были буфеты попроще и подешевле, чем у «офицеров» и «дзержинцев». Короче – было «самое то»!

Иногда отправлялись в ресторан. Но, это уже было позднее в университетские времена. Иногда, смеясь, рассказываю свои детям, что невероятно богатым ощущал себя, когда выцыганив у родителей старую, еще до хрущовской денежной реформы, десятку, встречал девушку, у которой была пятерка и закатывались мы куда либо в «Радугу» или «Лето». Пятнадцати рублей нам хватало и на бутылку сухого, и на «мясные» салатики – что еще нужно студенту. Музыка гремела – в каждом ресторане был свой оркестр. Среди оркестрантов, кто-то учился в мединституте, кто-то из своих однокашников, университетских «сшибал копейку», «лабая» по вечерам в кабаках. Быть знакомым с музыкантами было невероятно шикарно и престижно. Но, правда, десятки перепадали не часто.