Олег Белоусов - Это мой город

Если кому-либо сегодня рассказать, что от Минска до Слуцка, равно как и то Слуцка в Минск, в конце сороковых нужно было добираться чуть ли не сутки – засмеют, не поверят… И тем не менее…

Бабушка – Ульяна Степановна и дед Спироидон переехали в Слуцк в середине 20 годов, мама у них уже была, из села Ворковичи, как повествует семейное предание – села богатого. Подозреваю, что с этим переездом было не так всё просто, скорее всего они убегали – бабушка была из богатой еврейской семьи, хотя еврейкой не была. История её туманна. Она была подкидышем. Подкинули её в дом богатых, торговых евреев, которые и удочерили девочку, воспитывали, как родную и всё хозяйство оставили в наследство…

Что за этим скрывалось, какая семейная драма – не знаю, всю жизнь собирался поехать в эти самые Ворковичи – не хватало времени. А следовало бы!..

Дед был бабушки моложе, семейная молва глухо свидетельствует, что до бабушки у него была семья, или некая любовная драма, которая отразилась на всей его жизни… Дед – крепко пил. Пил, то ли оттого, что сапожнику положено было пить, то ли оттого, что какой-то червь точил его всю жизнь.

Тем не менее, семья была большая – семеро детей, да ещё пару младенцев померло…

Бабушка была человеком тишайшим и богомольным. До сих пор стоит в ушах негромкий стук по утрам – молилась бабушка истово, отбивая земные поклоны…

У деда, пристроенная к хлеву, была маленькая сапожная мастерская – откуда раздавался, уже днём, совершенно иной стук – стук сапожного молотка, которым дед вбивал в подмётки дубовые, самодельные гвозди…

Он сидел на низкой табуретке, в брезентовом переднике, зажав между ног, сапожную «лапу», с натянутой на неё колодкой, рот был полон гвоздей, которые он вбивал одним ловким ударом. Руки – большие и корявые были порезаны дратвой – вощил он её сам, протягивая сквозь кусок воска…

В мастерской деда очень вкусно пахло – кожей, воском, деревом и самосадом, курил он много и только свой, на печи просушенный табак…

У бабушки была корова, поэтому первые годы после рождения до 47-го я прожил возле коровы, у бабушки и потом, каждое лето приезжал к ней отпиваться парным молоком, отчего с детства был мальчиком нехилым…

Дед был знаменит на весь Слуцк, как сапожник – замечательный, пьяница – беспробудный и выдумщик – фантастический…

До сих пор в Слуцке рассказывают историю о том, как дед Спиридон пропил сапоги у маршала Жукова. Жуков – это факт известный – командовал кавалерийским полком, который стоял в Слуцке. Казармы были на левом берегу Случи, от нашей Красноармейской – через конный брод. Адъютант комполка привёз деду «материал» для «постройки» сапог – подмётки, хром… Сапоги дед тачал знатные – между верхом и подкладкой вшивая рыбьи пузыри, которые выполняли роль своеобразной мембраны – ноги не потели, а воду сапоги не пропускали. Будущему Маршалу не повезло – материал дед незамедлительно пропил. Адъютант приезжал раза три, дед прятался. Приехал сам командир – деда не застал. Так и пришлось Жукову ехать на Халхин-Гол без новых сапог…

А, вот эта история мне уже памятна…

Красноармейская улица в Слуцке была заселена наполовину православными, наполовину евреями. Жил на ней контуженный еврей-кавалерист. Дедов постоянный собутыльник. Когда забулдыгам не за что было выпить, кавалерист приходил к деду и говорил: «Спиридон, давай «отшмалим» номер»…

Дед соглашался, залезал верхом на приятеля и тот с гиканьем возил его по улице…

Набегали евреи и начинали стыдить соплеменника: «Как тебе не стыдно этого пьяницу Спиридона на себе возить»? На, что тот резонно замечал: «Так он мне денег дал…». Евреи, посовещавшись, говорили: «Мы тебе вдвое дадим, только не срамись»… Кавалерист брал деньги и они, вместе с дедом, шли их пропивать…

Папа, вернувшись с войны, утомлённый дедовым непотребным пьянством, решил перехватить у него «бизнес», организовал маминых братьев, вернувшихся с фронта: дядю Аркадия и дядю Колю в бригаду, отстранил деда от дел. Закончилось это плачевно… Натачав сапог и башмаков, бригада сбыла их на базаре, закупила товару для следующей порции… Правильно! Утром не было ни денег, ни товара – разбушевавшийся дед гонял сыновей-ренегатов по двору, оглашая окрестности, любимой своей фразой: «Ну, что, собачеки, выкусили!..»

Именно после этого случая, папа и засобирался в Минск.

Посреди бабушкиного двора стояла огромная груша – до сих пор помню её название и, когда на базаре нарываюсь на «слуцкую бэру» – всегда покупаю, фрукт сочности и сладости неимоверной.

Под грушей стоял хлев с кабанчиком м коровой. Между перекрытием хлева и крышей был сеновал. Валяться на сене, следить за роящимися в лучах солнца пылинками и ждать, когда придёт с подойником бабушка и зазвенят о жестяное дно тугие молочные струи было любимым занятием, равно как спускаться по лестнице вниз и пить пенное молоко взахлёб, прямо из ведре, от пуза…

Было в бабушкином доме ещё одно чудо – огромная русская печь с лежанкой. Мы с дедом всё время спорили, кому спать на печи. Спорили до тех пор, пока не устраивались на расстеленных кожухах вдвоём, и сладко млели, засыпая под стрёкот кузнечика.

Однажды, провалившись под лёд на Случи прибежал домой, как ледышка – спасла печь. Утром после молитвы, бабушка «щепала» лучину, растапливала печь, гремела ухватами и чугунами, что-то «скварчело» на сковороде – дом заполнялся фантастическими ароматами…

Между двумя комнатами, примыкая к кухне, был чулан. В нём была лестница на чердак. Лазить на него, мне было запрещено. Но я лазил. На чердаке валялась всякая рухлядь. Старые сундуки, коробки, ломаная мебель. Это было ещё одно тайное моё место – там, на чердаке, я был и разведчиком, наблюдая за домом соседей Киркевичей, и отважным моряком, и лётчиком. Там, стащив у дяди Виктора, который заканчивал восьмой класс сигару (почему сигару? откуда сигару?) накурился впервые до одури, до тошноты, до зелёных кругов перед глазами – еле откачали…

Когда дед умер, бабушка пустила квартирантов, двоих тихих печальных старушек, которые заняли лучшую, самую большую комнату, в которой жили и мастерили бумажные цветы. Наворачивали из рифлёной, цветной бумаги на медную проволочку лепестки, потом всё сооружение макали в расплавленный воск или стеарин и раскладывали по комнате для просушки. Запах стоял божественный в прямом и переносном смысле. Думаю, что потом из этих цветочков мастерили венки для похорон…

По вечерам пили чай, под тряпичным абажуром из самовара, разливая его по в блюдечкам.

Божественных разговоров бабушка со мной не вела. Молилась само, тихонько, не пытаясь меня приобщить. Думаю, что было это ей строго запрещено моими родителями атеистами… Не уверен, правда, что были они твердокаменными атеистами, но, поскольку, состояли в коммунистической партии, иметь мать богомолку было небезопасно…