Олег Белоусов - Это мой город

Это вовсе не значит, что вникали в проблемы и пытались поступить по уму, нет! Партия приказывала строить БАМ – строили; приказывала повернуть северные реки на юг – чуть-чуть не успели, а то бы вмиг завернули; а у нас на родине наворотили «на всю катушку» – и болота осушили, устроив Сахару в центре Европы, и хутора, вместе с «неперспективными» деревнями отселили, доломав хребет не единожды ломаному на дыбе крестьянству – спешили салютовать: «Всегда готовы!». Но при этом шипели сквозь зубы: «Дурь на дури и дурью погоняет!».

Нынешние властители и жадней, и циничней, и наглее – одно слово, недоучившиеся троечники.

Вот и встает вопрос, что же это за сладость такая – власть, что и совестью готовы из-за нее поступиться, и отца с матерью презреть, и на отчий дом наплевать.

Жажда власти – производное от личной несвободы. Никогда не размышляли, а почему это в нашей истории у власти в основном выходцы из деревень, инженеры, крепкие хозяйственники, бывшие милиционеры и ни одного философа, карьерного, как теперь говорят, юриста, поэта, на худой конец – актера, как не самый худший президент Соединенных Штатов? Видимо, потому, что человек гуманитарного склада ума всегда может укрыться в самостоятельно выстроенном мире исполненном созерцания и размышлений, он может удалиться во внутреннюю эмиграцию, он может творить, не взирая на окружающую действительность, он уверен, не буду понят сейчас, приду к следующим поколениям.

«Крепкому хозяйственнику» легче рассуждать о винтиках и болтиках, о точном и четком их взаимодействии (не отсюда ли терминология социализма о «людях-винтиках?); он оперирует бездушными понятиями, живет в неодушевленном мире, он понимает, чем больше у него власти, тем больше он сможет завернуть винтиков, то есть – больше сможет подчинить людей своей воле. Это иллюзорное представление. Однажды приятель юности – комсомольский начальник, убеждал меня: «Понимаешь, если я стану Генсеком, я смогу все переделать, все изменить. У меня для этого будут неслыханные возможности». Мое возражение звучало примерно так: «Видишь ли, пока доберешься до заветного кресла, придется столько задниц подлизнуть (селекция, брат, селекция…), что вкус дерьма, станет слаще меда и забудешь – зачем, ради какой цели вышел на эту дорогу».

Власть иссушает душу, развращает ее. Человек становится рабом власти. Те, кто кроме сопромата изучал историю и литературу помнят, судьбу Креза – самого богатого в древнем мире человека. Утеряв все – богатство, страну, власть, он обрел иную свободу – быть самим собой, мудрым советчиком, верным другом. Пройдя, через испытания утраты власти, он приобрел истинную свободу. Точно так же как и император Диоклетиан, отринувший скипетр и отправившийся выращивать капусту на своем участке под Византией. На вопрос придворных, приехавших его увещевать и молить вернуться к власти – доисторический, но абсолютно реальный император воскликнул: «Ну, что вы все про власть, да про власть… Посмотрите, какую чудную капусту я вырастил! Кто еще в мире может вырастить такую же?».

Нужно иногда иметь мужество, чтобы отказаться от власти, как отказываются от наркотика. Отказаться, чтобы сохранить свою личность, свою душу. Конечно при этом следует быть уверенным, что душа и личность в тебе присутствуют и заслуживают уважения. И не только у тех лизоблюдов, которые всегда паразитируют при власти, но и у тебя самого.

Однажды по дороге из Киева, в купе поезда разговорились с попутчиком. Он оказался удачливым бизнесменом, имеющим совместное с венграми дело. Попутчик долго и пылко рассказывал о своем бизнесе, о том, как он зарабатывает деньги. Я спросил его,– Представь себе, что ты стал чемпионом мира по собиранию денег? Что дальше?

Парень подумал и сказал,– Дальше власть!

– Ну, хорошо, власть!.. Представь, что тебе повезло, и ты стал к чемпионом мира и по собиранию власти… Дальше, что?

Парень крепко задумался, но, поскольку, как мне кажется, был вовсе не глуп, ответил:

– Дальше следует подумать о Боге…

– Друг мой! Зачем же было огород городить. О Боге следовало начинать думать, до того, как исковеркал душу погоней за деньгами и властью!

Я надеюсь, что этот парень, мой случайный попутчик, живет где-то в моем городе. Надеюсь, что тот вагонный разговор, отложил некий отпечаток в его сердце, заставил задуматься, поскольку не знаю никого, кому власть принесла бы успокоение, привела бы к миру с самим собой. Посмотрите на тех, кто обладает властью, любой, пусть даже просто властвует над собственной женой – воистину это несчастные люди, они лишены друзей, их никто не любит, за них никто не молится, они лишены простых человеческих радостей, они одиноки даже в таком городе, как Минск, в котором все друг друга знают.

Ни один властолюбец в истории не оставил о себе доброй памяти. Перед ними трепетали, их боялись, их проклинали, память о них сохранилась только благодаря их злодеяниям. И даже тех, кто хорошо начинал (вспомните царствование Ивана IV), логика власти привела к гибели.

Воистину, не Божье это дело – Властвовать!..

Когда самолет с Горбачевым, прилетевший из Фороса приземлился в Москве, мы стояли на площади у дома правительства. Мне стоять надоело, я пошел домой, включил телевизор и увидал вальяжного Ельцина, подталкивающего растерянного Генсека к трибуне. Горбачев слегка упирался, но старался при этом сохранить хорошую мину, а Ельцин что-то ему бормотал, типа,– Давай, давай, смелее… Не бойся, дурашка, больно не будет!..

И Горбачев, подписал документ об отказе от «руководящей и направляющей» рои партии. (Какой же это был параграф Конституции? Вроде бы шестой… Ну, надо же – запамятовал!..). Так, вот, за пятнадцать минут до этого знаменательного события я был уверен, что доведется мне жить и умереть при этом самом шестом параграфе, такой казалась нерушимой власть коммунистов. Рухнула, однако, в одночасье, и никто не ринулся ее защищать, никто не поднял на баррикадах красное знамя.

Почему так произошло? Размышляя над этим, перебрал свои взаимоотношения с «умом, честью и совестью всего прогрессивного человечества» и, как мне кажется, разобрался.

Родители мои вступили в партию на фронте. Верили ли они в коммунистическую идею? Очень сомневаюсь. Отец много лепил Ленина, Не те, парадные портреты, которыми скульптора зарабатывали «бабки», а нечто иное, в чем я не всегда мог разобраться. Он, словно, мучительно искал какие-то ответы и, как всякий скульптор, пытался выразиться, высказаться, создавая визуальные образы. Мне было непонятно, почему Ленин у него такой хмурый, почему глядит из-подо лба, словно мучает его невероятная головная боль, словно оглядывает окружение недоверчивым, подозрительным взглядом.