Степан Титов - Два детства

— Это такой инструмент, — говорю я, — как орган.

— А какой орган?

Как ответить, обрисовать неизвестный ему инструмент? Какие подобрать слова, чтоб они запели органом? Может, пробуждается интерес, и надо попробовать поразить воображение.

— Орган — большущий инструмент. Целый дом! В нем много труб. Мехи качают воздух, а трубы поют. Музыка у него торжественная, как гром в тучах, и тихая, как у пустой бутылки на ветру. Она мягкая и сочная, как молодая трава, широкая, спокойная и сильная, как ледоход, бескрайная и глубокая, как небо. Посмотри на чистые стволы берез, что сбегают в низинку, на лесную зелень. Это может сыграть орган. А вот в пролесках дорога, первый цветок на обочине, дрожащий над землей воздух, коршун в свободном полете под облаком, — и об этом расскажет орган. Вон разрастаются облака, плывут белогрудые, в синих струях, гладят тенями крутые бока логов. Это можно спеть на органе. Фисгармония маленькая, так не может, но тоже славно получается.

Верил ли сын моим словам, проснулось ли его воображение? Я верил и жил, потому что фантазия ехала вместе с нами на телеге. Видать, задело и сына. Он слушал, наблюдал, опустил из рук вожжи, — они запутались в колесе. Лошадь свернула с дороги и стала перед зеленым кустом.

Доехали к вечеру. Извлекли из-под пола части инструмента, уложили на телегу и собрались тронуться, но прошла какая-то женщина, и меня тут же потребовали к директору. Он в грозной позе сидел за столом.

— Кто такой?

— Из соседнего района.

— Почему воруешь?

— Я считал, что это вам не нужно.

— Тащи в своем районе, что плохо лежит.

— Она же была в хламе, пропадала, а я…

— Сгружай! Не доказывай, что ты можешь. Я тоже могу. Сейчас подыму на ноги милицию — на крючке будешь!

И почувствовал я себя таким непроходимым злоумышленником. Стыд накрасил мне лицо, горели уши. Хотелось провалиться, да как это сделать?

Сгрузили нашу мечту и выехали с позором.

— Папа, ты что красный? — спросил сын.

— Не дали.

— Совсем?

— Совсем.

Грустен был путь домой. В темных полях как-то одиноко, на душе бередит. Думаю о злых людях, что могут больно наказать, отняв мечту. Зачем они живут на свете? Они туманят радость жизни, с ними и день не в день.

Кто-то приручил лошадь, придумал колесо, высмотрел в природе хлебный колос. Такой не мог быть злым. Злой не создаст светильника, он погасить его может.

Дорога длинная, досада, как горечь полынная… И звезд понасыпало в небе!

Лошадь мягко стучит копытами по дороге, везет нас навстречу молодому месяцу. Он чист и свеж. Хочется положить его на ладонь и понюхать, как запашистую скибку [50] Ломтик. дыни.

Спит под фуфайкой сын, свернувшись калачиком, бегут мысли, скорее лошади, по дороге.

Нелегкое дело растить детей. Родителям всегда хочется видеть их лучше, чище, чем они сами, и потому спешишь при случае с меркой взрослого. Стоит перед ней подросток, свеженький, зелененький, трещит на нем рубаха от неуемной энергии, а рядом эта мерочка, окороченная, как много раз перетесанный кол в городьбе. Сухая она, залоснилась от частого употребления. Не понять ребенку, отчего его меряют меркой, не догадается взрослый, почему дети растут, перерастают мерки. Вот и сын наш тоже. Корыстны ли его годы, а уже стучат в нашу дверь огорчения.

Пока спит он, память отправляется по горячим следам его детства, как взыскательная мать, вывертывает карманы детской одежды, вытряхивает из школьной сумки содержимое, что облюбовали его руки, собирая свое немудрое хозяйство. Заутра допрос:

— Зачем проволока?

— Телефон делать.

— К чему гвозди?

— Где-нибудь прибить.

— Почему тетрадка изрисована?

— ?

— Так учительница учит?

— Нет. Задачку решу, а потом делать нечего.

— С кем подрался вчера?

— Я только по уху, и он теперь не обзывается.

Перемена. В классе мгновенный шум, а потом тишина. Дежурная девочка смущенно докладывает мне:

— Герман табуретку сломал.

Во мне все закипело. Сыну учителя нельзя прощать. В учительской короткий разговор:

— Ты сломал?

— Меня толкнули, а у ней ножка шаталась.

Подаю директору школы десять рублей.

— Это на ремонт табуретки. Думали купить набор для постройки летающей модели, но сын решил, что лучше ломать стулья, чем строить модели.

Герман обмяк, потемнел, потух. Встряска вышла сильная. Вгорячах больно ударил этими словами. Стало жалко, но виду не подал. Не перехватил ли?

Сам отремонтировал табуретку в мастерской. Некрашеной ножкой она напоминала классу о происшествии, а сыну — несостоявшуюся покупку и семейный расход на его проказы. Что ж, гвоздь в половицу забивается сразу под шляпку.

Детству даны свои стежки-дорожки, и скачет оно, голоногое, подставляет голову под дождик из тучи, лопочет светлыми пузырями в луже. Взрослому, давно свернувшему с этих тропок, кажется, как долго, затяжно резвится детство на подходе к жизни.

Отчего бывает: одни выходят к широкому тракту и пошел себе шагать-копотить обочинкой. Не обидят встречного, пропустят поперечного, через мостик, а не бродом, и летит молва следком: счастья матери с отцом эти понагрудят в дом! Как-то выросли молчком, не толкались под ногами и ушли, как не были.

А эти скакуны-прыгуны, громкие шаркунчики, пестро оперенные, в какой семье вскормлены? Кто выпустил их на легкой рыси, чтоб прицепиться к попутному, перемахнуть к встречному, упорхнуть под лопух, когда дождик, когда грязь? На той ли закваске они выстаивались, была ли тут родительская любовь? Была? Возможно, но такая годится только в поделке игрушек.

А наш-то, наш каким станет? Не гладеньким растет, прорезывается сучками, ершистый почему-то. Срубать сучки, подгонять под мерку? Ее не зря придумали люди, но везде ли приставлять ее? Может, не мерку, а веху поставить вперед? Она привлекательнее: движение в ней угадывается. Какое выбрать направление, пойдет ли сын на веху? Надо пробовать.

Нелегко растить детей, но всегда ли детям легко расти с нами?

Купили детскую гармошку. Тискал ее сын усердно. Не раз она ночевала закопанной в песке, голосила среди бурьяна, куда забиралась компания, как в настоящую тайгу. В жаркий день купали ее в реке, отчего слезла краска, захлебывались голоса. Наконец, к удивлению музыканта, когда он вытряхивал из нее воду, мех отскочил и поплыл по реке. Остатки гармошки были им запрятаны в кладовой.

Был у нас школьный оркестр. Посадили сына за барабан. Музыкант мой бил колотушкой сносно. Вижу, подает надежду. Купил мандолину, занялись нотами, но особой охоты не заметно: бренчит по принуждению. С мандолины перевел на скрипку. Начали поигрывать упражнения в две скрипки, а огонька не появляется.

Слышал я когда-то, как отец Паганини изводил своего сына ежедневными упражнениями в игре на скрипке. И добился! Принажал и я… Досадно стало: не откликается на мою мечту. Прав ли я в своей настойчивости? Не отобью ли так совсем от искусства? Утихомирился. Сын понял это. Позднее, когда учился в соседней школе, унес мандолину и подарил кому-то. Я же скрипку отнес на вышку.