Наталья Варлей - Канатоходка

Но вдвоём – уже не получилось…

Коля часто уезжал на съёмки: он в это время снимался у Виталия Мельникова в картине «Мама вышла замуж»… Недавно этот фильм повторяли по телевидению. А я смотрела и думала: вот таким был Николай, когда мы расставались! И ещё мне пришла в голову мысль: ведь у актёра всегда роль накладывает отпечаток на его характер и поступки. Наверное, играя максималиста Борьку, Коля так же категоричен и эгоистичен был и в наших взаимоотношениях…

Повторюсь: не только не снимаю с себя вины, наоборот, всё так же считаю, что выстраивает атмосферу в семье – женщина…

Дома на Суворовском тоже всё было неспокойно. Мама извелась от моих метаний и переживаний. Ей определённо хотелось, чтобы всё скорее закончилось. Я уходила от разговоров на эту тему. Мама обижалась, мы ссорились…

Чтобы уйти от этих ссор, я попросила Колю дать мне ключи от нашей квартиры в Коломенском, чтобы я там пожила, пока он на съёмках. Он дал. Но я даже съездить туда не успела.

Через несколько часов после Колиного отлёта позвонил Пётр Диомидович и попросил меня приехать к ним на улицу Горького. А там он объявил мне, что откуда-то приезжают какие-то их дальние родственники и нужно их поселить в квартире на Коломенской. А посему я должна отдать ключи…

Я всё, конечно, сразу поняла. Ключи положила на стол. И сказала Петру Диомидовичу, что напрасно он думает, что я претендую на Колины квадратные метры. Он смягчился, и я услышала: «А-ааа… Ну если так, то, конечно, поживи пока. Забери ключи!..»

Но я, конечно, не забрала и ушла, как оплёванная… Ужасно обидно было, что меня заподозрили в корысти…

Сегодня я могу понять опасения Колиного отца и даже оправдать их. Но это сегодня, когда вижу, что многое строится на корысти и выгоде…

А тогда я была дочерью своего бессребреника отца (хотя почему «была» – и по сей день ею остаюсь!) и не понимала «за что?!». Эта история как-то ещё больше нас с Колей отдалила. Предположить, что он не знал о нашем разговоре с Петром Диомидовичем, трудно. И эта незаслуженная подозрительность и несправедливость очень меня оскорбила.

Я страдала. И в то же время позволила себе принимать Лёнины ухаживания. А Лёня просто тряс меня, как грушу, своей любовью, страстью, и с такой силой, что я начинала уже поддаваться – ведь я поэт…

Лёня говорил мне, сравнивая свои чувства с Колиными: «Понимаешь, Натка, один человек может прыгнуть в высоту на полтора метра, а другой – на 20 сантиметров… Победит ведь первый!» И это было наглядно и убедительно. Он цитировал стихи своего друга, поэта Пети Вегина:

Не слабо, да?! На фоне, как казалось, затухающего чувства – такой накал страстей! Мне нужно было, чтобы меня ЛЮБИЛИ. Меня ОДНУ! А в силу Колиной любви я верила всё меньше. Да и он в мою – тоже…

Момент, когда я чуть не изменила Коле, был обстоятельствами подготовлен. Коля отдалялся – Лёня приближался…

Я и сегодня не могу объяснить, что это было: гипноз, любовь, мечта о любви? Лёня своим чувством обжигал в буквальном смысле. Однажды я заснула между репетициями в кресле в фойе Щукинского. Проснулась от ожога – это Лёня меня поцеловал: просто в щёку, но – ожог…

Было ли чувство самого Лёни любовью или это был такой сумасшедший поэтический полёт, фантазия, смешанная с реальностью?..

Лёня вообще так жил: с полной отдачей во всём, к чему прикасался. Поэтому жизнь его была короткой. Но он столько успел сделать!..

В любом случае стихи того периода, посвящённые мне (или его чувству!), искренни, пронзительны и наполнены болью. А я – тоже писала в стихах ему письма-ответы…

Сейчас с полной ответственностью за истинность слов я могу сказать, что измены в буквальном, физиологическом смысле не было. Но я была к ней готова. Поэтому Коле я сказала, что я ему изменила. И он ответил, что мне этого не сможет простить.

Коля! Того, за что ты меня «не простил», – не было!.. Но в Писании говорится о том, что прелюбодеяние в мыслях уже есть прелюбодеяние. И я, ещё некрещёная, это уже понимала…

Написала всё это и опять думаю: а надо ли было? Не «сор ли из избы»? Не на потребу ли «жёлтой прессе»… Но так было – в нашей полудетской (во всяком случае, с моей стороны) любви. И вина ли, судьба ли, воспитание ли, профессия ли – что нас всё-таки развело? Ведь расставание было болью. А светлые воспоминания – ещё большей болью, потому что понимание, что это невозвратимо, рвало сердце на части…

Например, воспоминание о том, как в моём крохотном номере в цирковой гостинице в Горьком мы лежим на узкой кровати, прижавшись друг к другу, и Коля читает мне вслух «Мастера и Маргариту», только что напечатанную в журнале «Москва». И нам не тесно, уютно и так хорошо! И представить, что это не навсегда, – просто невозможно…

На встречу Нового года на дачи Большого театра в Серебряном Бору нас пригласили Колины друзья – Катя Максимова и Володя Васильев, бывшие уже тогда великими танцовщиками.

Дачами Большого театра именовался Дом творчества для артистов оперы и балета Большого театра – как и все Дома творчества того времени, очень скромный деревянный двухэтажный дом с маленькими номерами, столовой и кинозалом в полуподвале. Но очень уютный. Встреча Нового года вне дома для меня понятие неприемлемое, но тогда всё было славно – новогодний ужин в нарядно украшенной столовой, шампанское, звон бокалов, музыка, танцы…

А часа в два мы все отправились на прогулку с санками, снежками, горками. Веселились, как дети…

Около четырёх все устали и угомонились. Мы с Колей ночевали в номере у Кати с Володей.

Рано утром, когда на улице было ещё темно, я проснулась от странного шороха. Я посмотрела на часы – 6.30.

Оглядев маленький тесный номер, я увидела, что Катя и Володя, одетые во что-то тренировочное, в вязаных гетрах на ногах, держась за спинки кроватей, – занимаются балетным станком!!!

Вот это был урок для меня! Вот это дисциплина! Они не дали себе послабления даже после бессонной новогодней ночи!..

Ещё одно воспоминание, не очень радостное. Хотя в тот день Коля пригласил меня на закрытый просмотр на «Мосфильме» картины Тарковского «Андрей Рублёв», которую мне очень хотелось наконец увидеть…

После просмотра сияющий Николай стал спрашивать меня: ну как? А я со свойственной мне «большевистской прямотой» сказала, что новелла «Колокол» и сам Коля мне очень понравились, но фильм мне было смотреть тяжело, потому что он сделан слишком натуралистично и, видимо, жестоким и недобрым человеком, хотя и безумно талантливым. Я действительно закрывала глаза и отворачивалась, когда в горле монаха, которого играл Никулин, булькала кипящая смола, а её всё вливали и вливали ему в горло. Или когда на экране по-настоящему горела корова… И таких эпизодов в картине много. Вероятно, в реальности было и пострашнее, но когда полфильма не можешь смотреть на экран и тебя буквально начинает тошнить – разве это достоинство искусства?!