Наталья Варлей - Канатоходка

А Леонид Моисеевич, по контрасту, был флегматичным и вальяжным…

Однажды они принимали зачёт по мастерству в ГЗ. Стол и стулья, на которых они сидели, стояли на возвышении. И вдруг, засмотревшись, Шихматов вместе со стулом рухнул с кафедры навзничь на пол. Причём тихо и бессловесно – ни крика, ни шума. И так же тихо лежит. Мы все обмерли. А Вера Константиновна просто зашлась от хохота: «Ой! Лёня!!! Упал!..» И с пола, так же, не меняя позы и не делая попыток встать, Шихматов внятно произнёс: «Вера! Ты дура!» – «Лёня! Ты что?! При студентах!» – запричитала Львова. «А они тоже знают, что ты дура», – медленно и чётко, хорошо поставленным голосом ответил ей лежащий на спине супруг…

На первом и втором курсе педагоги по мастерству терзали нас бесконечными этюдами – по всем разделам: на молчание, на оценку факта, на память физических действий и ещё много чего. Темы этюдов в конце концов исчерпывались, иссякали. Старшекурсникам тоже уже было нечего нам подкидывать. В результате наступал момент, когда на вопрос: «У кого есть этюд?» – в аудитории зависала тишина. Все старались не встречаться глазами с педагогами…

И вот – как раз такая ситуация. Шихматов обводит взглядом притихших студентов и говорит: «Ну что же это такое?! Неужели не можете придумать этюд?! Ну-ка смотрите, как это делается!» Он берёт лежащую перед ним книгу, закрыв глаза, открывает её и тычет пальцем в текст. Открывает глаза, что-то молча читает и радостно говорит: «Всё! Придумал этюд. Так. Идите сюда Капустин, Райкин и Варлей!» Мы выходим на середину аудитории. «Этюд такой: Капустин любит Варлей, Варлей любит Капустина. Капустин уходит в армию. В это время Райкин…» Повисает длинная пауза. А потом Леонид Моисеевич неожиданно говорит: «Нет, садитесь на место. Я глупый этюд придумал…»

И таких историй можно рассказать множество – они стали фольклором «Щуки»…

В конце второго курса мы стали играть отрывки – не самостоятельные работы, которые у нас были и на первом, а поставленные режиссёрами-педагогами…

Ну, тут уж кому как повезёт! Например, нам с Сашей Котовым достался отрывок из «Обрыва» Гончарова. Я – Марфинька, Саня – Сашенька. Ну, казалось бы, здорово: классика, Гончаров…

Не тут-то было. Режиссёром отрывка была вахтанговская актриса Алексеева – как говорили, любимая ученица то ли Вахтангова, то ли самого Станиславского – не помню точно. Бывшая красавица, а к моменту репетиций – довольно злобная старушка. Ей всё в нас не нравилось: и Санина ирония, и то, что я часто улыбаюсь, – это её вообще бесило.

Она сердито выговаривала мне, что улыбка на сцене «нужна только балеринам», а «настоящая актриса не улыбается»… Что самое печальное, этот «вредный совет» я усвоила, устыдившись своей открытой «цирковой улыбки», и впоследствии множество ролей сыграла с «постной физиономией» и множество грустных песен спела с «траурным лицом». Пока до меня не дошло, что, когда грустное играешь с улыбкой, а печальную песню поёшь, улыбаясь, это гораздо сильнее воздействует. И это правильно, потому что ты стараешься не играть боль, а побороть её. Но это – моё запоздалое открытие, а тогда даже в дискуссию вступить с Алексеевой было нельзя.

Дальше – больше. Она провозгласила, что нашла «гениальное решение» отрывка: мы должны будем «играть в полной темноте и шёпотом» (ПРАВДА, НЕ ВРУ!), но при этом в зале все будут нас слушать, замерев от волнения…

Мы содрогнулись. И начали воплощать. Но нужно было знать Саню Котова. Сколько тихих саркастических замечаний он прошипел «между строк»! В результате, к счастью, Алексеева от репетиций отрывка и от нас отказалась… УРА, УРА, УРА!!! (А может, мы, глупые, чего-то не поняли и не оценили?!)

На том же втором курсе, глядя на профессиональную игру Наташи Гундаревой – даже в этюдах, – я решила, что занимаюсь не своим делом, что я так никогда не смогу и что нужно возвращаться в цирк, по которому я невыносимо скучала…

Цирк мне снился, причём так реалистично, в деталях, что это было не похоже на сон: вот я сижу в гримёрной перед выходом, «рисую лицо»… Иду по лестницам и коридорам, стою за кулисами – последняя разминка, я волнуюсь. Слышу, как инспектор манежа объявляет мой выход… Музыка… Распахнулся занавес… Я выбегаю… Поднимаюсь на трапеции под купол… Отрабатываю весь свой номер… Трапеция опускается… Поклон… Аплодисменты… я убегаю в свою гримёрку, но уже по дороге понимаю, что это был сон, что я в цирке больше не работаю, и я плачу, плачу, плачу… И в слезах просыпаюсь…

И в то же время в училище я сильно начинаю сомневаться в своих способностях. Я же вижу, как играет Наташа Гундарева. Я на всю жизнь запомнила её этюд «на оценку факта» без слов: Наташа подробно и драматично разыграла историю с получением телеграммы, в которой сообщение о смерти любимой бабушки…

До сих пор вижу Наташины глаза, когда она разворачивает «телеграмму», читает, сначала не очень понимая, что там написано, потом осознает. Из неё словно уходит воздух… Она оседает на пол рядом с диваном… Лицо будто каменное. И вдруг по неподвижному лицу из глаз начинают струиться по щекам крупные слёзы…

Мы все потрясены. Когда во время обсуждения этюдов дошла очередь до Наташиного и Юрий Васильевич спросил её, о чём она в этот момент думала, Наташа начала рассказывать, что, когда до её разума стало доходить, ЧТО в телеграмме, она неожиданно вспомнила детство, ещё не старую добрую свою бабушку, как она поила её вкусным киселём. И вот она понимает, что её больше нет, что она никогда её не увидит…

Она так рассказывала, что некоторые из нас плакали (и я в том числе), ясно представляя себе эту ситуацию…

Наташа уже тогда была настоящая, готовая артистка. Правда, она, Юра Богатырёв, Лена Сатель и ещё кто-то из сокурсников несколько лет занимались в актёрской студии при Дворце культуры ЗИЛа, которой руководил Сергей Штейн, очень сильный режиссёр и педагог. И ребята уже владели профессией. Но это неважно – если бы не было таланта, направлять было бы нечего…

Странное дело – наш курс состоял из очень способных и талантливых студентов, но он не был дружным. Мы не стали одной семьёй. Пожалуй, только на первом курсе, в эйфории от того, что мы поступили, мы учимся, мы щукинцы, – мы дурачились все вместе в аудиториях, ожидая начала занятий…

Юра Богатырёв – душа курса, наш «белорозовый», «зефир», «пельмень» – сидел за пианино (инструменты стояли практически во всех аудиториях), играл и пел своим чудесным ироническим баритоном: «Конфетки-бараночки» или «А на кладбище всё спокойненько», а мы все орали дурными голосами, подпевая слова песен, скакали по столам и по полу (Костя Райкин – в образе мартышки) и по-настоящему веселились. Даже и в голову не могло прийти, что слова песни: «а на кладбище…», да ещё вместе с танцем – кощунственны. И тем более никто не мог предугадать, что спустя двадцать лет эти слова будут неуместно звучать в голове на Юрочкиных похоронах, на кладбище…