Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

дятся в трамвай, а он говорит: «Хотите, я раньше вас приду пешком?» Те хохочут, а он пускается во всю прыть, не щадя своих еле дышащих сапог, и действительно, весь запотевший и запыхавшийся с торжеством выходит навстречу барышням, только еще вылезающим из вагона.

Он был всеобщим любимцем. Вежливый, любезный, веселый, он рад был услужить каждому, чем мог. Купить ли что-нибудь, разузнать что-нибудь — Эспер Александрович тут как туг: «Да давайте я сделаю». Сам разговор с ним действовал успокоительно, потому что ни уныния, ни жалобы не было у него, а всегда ровное, простое отношение к жизни. Не проявлял он ни нервности, ни раздражительности — и это при такой тяжелой жизни, которую долго пришлось ему вести. Вдобавок он был слабого здоровья, с видимой наклонностью к чахотке, но даже и это не выводило его из спокойного настроения. Только о России он очень тосковал и с увлечением рассказывал о флоте, о своей морской службе, о плаваниях, нравах наших матросов и т. п. Собственно говоря, он и тосковал не о России, а о флоте, о своей службе, и каждая мелочь пережитого вставала перед ним как живая.

Помню, как комично рассказывал он о своей первой вахте. Он был еще совсем неопытный мальчишка и с важностью шагал по мостику, наслаждаясь сознанием своей важной роли, но очень плохо понимая, что перед ним делается. Вот подходит старый боцман и докладывает: румб такой-то, ветер такой-то. Хорошо, отвечает он и продолжает расхаживать. А дело в том, что им угрожал удар шквала в бак, нужно переменить курс корабля… Но Эспер Александрович этого не соображает. Видя, что никаких распоряжений нет, боцман снова подходит: румб такой-то, ветер такой-то… Хорошо, отвечает он, и тут у него закрадывается мысль, что боцман неспроста повторяет доклад, что нужно что-то сделать, а что — он не понимает. Но пока он размышлял об этом, страшный шквал потряс и накренил корабль… Капитан как встрепанный выскакивает из каюты: «Эспер Александрович, да что же вы смотрите!» Он живо крикнул распоряжение рулевому в машину, и корабль выпрямился. Уж потом он ругал неопытного вахтенного на все корки.

— …Вот наша служба, — заключал свой рассказ Серебряков. — Ведь и учился, и плавал, а пока на опыте не узнаешь, то самого пустяка не можешь сообразить. А вы думаете, легко отдавать приказания? У нас на броненосце как-то везли великого князя с супругой. Великая княгиня сидела на рубке. Между тем погода разыгралась не на шутку, нужно смотреть в оба, а на броненосце делается какая-то чепуха, приказания исполняютя неточно, запоздало, капитан из сил выбился с командой. Наконец подходит к великому

князю: «Ваше высочество, попросите ее высочество уйти в каюту. Иначе я не отвечаю за безопасность корабля…» Оказалось, что в присутствии великой княгини он стеснялся ругаться, а когда он не ругался — матросы не понимали и не принимали всерьез его команды. Пришлось великой княгине убраться с мостика, и тогда все пошло как по маслу.

Таких анекдотов у него было множество, и воспоминания о службе постоянно наполняли его. Правду сказать, он был больше моряк, чем революционер. Его, несомненно, мучило сознание, что он дезертир, покинул свой пост. Душа его раздваивалась: с одной стороны, он как будто был прав, выступив против правительства, но прав ли он в отношении флота? Ведь он покинул пост защитника России, сделался дезертиром. Однажды в минуту интимного разговора он сказал мне, что в случае войны будет просить русское правительство принять его снова на службу. Мечта нелепая. Правительство могло простить ему дезертирство, но отдало бы его под суд как государственного преступника именно за то, за что совесть его не тревожила.

Эта мысль о флоте и о своем дезертирстве была единственным темным облачком, омрачавшим его светлое, ровное настроение. Но не всегда же этот червяк точил ею. Он начинал извиваться в его сердце только по временам, да и то Эспер Александрович не выдавал другим своих ощущений.

Он был для нас превосходным товарищем и в известном смысле приносил большую пользу, так как во всякое время и на всяком месте проповедовал народовольческую идею и защищал нас и всех ее служителей. А голос его раздавался далеко кругом. Он был очень общителен и завел обширные знакомства по всему эмигрантскому Парижу, бывая во всех местах его скоплений. Главные места были Русская библиотека и так называемая «эмигрантская кухмистерская Динера*. Эта кухмистерская, в сущности, не была эмигрантской, а просто личное предприятие Динера — еврея, не знаю почему попавшего в эмиграцию. Но кажется, разная утварь досталась ему от какой-то прежней эмигрантской кухмистерской, да и столовались у него исключительно эмигранты и та часть студенчества, которая находилась в тесной связи с ними. Что касается библиотеки, то она была действительно эмигрантская, то есть находилась в их заведовании. Это было учреждение старое и очень порядочно обставленное. Библиотека получила при своем основании большие пожертвования книгами и продолжала их получать понемногу от сочувствующих. Журналы и газеты присылались ей бесплатно из русских редакций. Учреждение было, несомненно, очень полезное, и, кажется, заве-

дующие его вели свое дело довольно сносно и книги не очень рас-пропадали. Я лично в ней не бывал, не помню, платили ли за чтение и как она была организована. Да и вообще мы, то есть кружок «Вестника “Народной воли”», с массой эмигрантов имели мало сношений. Но Эспер Александрович бывал повсюду и перезнакомился с множеством лиц этого слоя. Французских знакомств у него не было, и, само собою разумеется, он совершенно не был вхож в легальное русское общество, очень многочисленное в Париже.

Мало-помалу Серебряков особенно сблизился с семейством Те-тельман. Это были две сестры, одесские еврейки, Катя и Дора, и кажется, не эмигрантки, но народоволки. Дора состояла женой (кажется, без всякого венчания) Симоновского или Семеновского — не помню, как он переименовал себя из Когана. Он был эмигрант. В Одессе он пользовался большим значением в народовольческих кружках и считался блестящей восходящей звездой, но принужден был бежать от преследований полиции. Я совершенно не замечал в нем блестящих способностей, о которых гласила молва, но он был неглуп, образован, совершенно русифицирован, говорил без малейшего акцента, умел хорошо держать себя. Вдобавок он был очень красив, с правильным, выразительным лицом. Дора была положительно хорошенькая. Катя — так себе, но зато добрая, чудной души. Обе они также были хорошо воспитаны, приличных манер и говорили без акцента. Ближайшим другом их семьи бьш Френкель. Вот к ним-то приютился и наш Эспер Александрович. Как я упомянул, Тетельманы стали и нашими близкими друзьями, точно так же, как Френкель. Семеновский мне не нравился, но это, как говорится, дело вкуса, потому что ничего худого я не сумел бы у него указать. Мы бывали у Тетельманов запросто, как и они у нас. Мне нравилась та чисто семейная обстановка, в которой они жили. У Доры было уже двое маленьких детей, мальчик и девочка. Приходилось заботиться о хозяйстве, вечно быть в хлопотах. Около Тетельманов вертелось несколько близких знакомых или, может быть, родных: молоденькая Роза Моргулис, потом Эсфирь (забыл фамилию), которые чему-то учились и не имели никакого отношения к политике. Сама Катя Тетельман была очень веселого характера. В этой семье я погружался в чисто житейскую обстановку, к которой меня тянуло сердце несмотря на то, что я был снова прикован судьбой к политике. Вероятно, так же легко чувствовал себя у них и Серебряков, который вдобавок начал все серьезнее ухаживать за Катей.