Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Жили мы здесь привольно. Двора, конечно, не было, то есть был величиной в большую комнату, но мы в него спускатись только для того, чтобы опорожнить ведра с сором. Для прогулки служил парк Монсури, до которого приходилось пройти двести-триста шагов, и фортификации, начинавшиеся за парком. В парк вывозили и нашего маленького Сашу. Тут было очень хорошо. Весьма обширный парк был уже немолод, многие деревья имели вид 30— 40-летних. Посредине была горка, а под парком проходил туннель малой окружной дороги, которая внутри фортификаций обходит весь Париж. Около самой горки туннель превращается в обшитую камнем выемку, в которой видны были пробегающие с шумом и свистом поезда. Недалеко от горки находился также фонтан, который, впрочем, пускали только на несколько часов в день. Парк со своими зарослями и зеленеющими лужайками был очень красив, а множество скамеек позволяли где угодно отдыхать и даже лежать. На траву же было, безусловно, воспрещено и ногой ступить, а тем паче сесть, и никогда никто не нарушал этого правила.

Но как ни хорош был наш парк, мы с еще большим удовольствием ходили, когда было время, гулять на фортификации.

Фортификации составляли вал, окружающий весь Париж, с глубоким, обшитым камнем рвом. На некоторых интервалах вал образовывал бастионы, которые, будучи вооружены орудиями, могли обстреливать и продольным, и перекрестным огнем значительное пространство вокруг города. Эти фортификации были устроены, кажется, при Луи Филиппе и в свое время считались очень сильной защитой Парижа. Потом, с развитием артиллерии и инженерной техники, они утратили это значение, и Париж, как все прочие крупные города, был опоясан линией фортов в нескольких верстах от города. Однако же военные специалисты Франции находили, что старые фортификации продолжают быть полезным подспорьем фортов, а потому они остались нетронутыми в наше время (не знаю, как теперь). Фортификации составляли как бы очень широкую улицу, на которой не дозволялось возводить никаких строений. Вся эта широчайшая полоса земли была заросшей травой. За фортификациями, по ту сторону рва, на некотором пространстве точно так же не разрешалось никаких солидных построек, которые могли бы мешать действию артиллерийского огня; но кое-какие легкие деревянные балаганы допускались на этом пространстве, потому что их можно было моментально снести в случае военных действий. Но и этих случайных балаганов было немного, так что гуляющий по валу видел по обе стороны от себя зеленеющее невозделанное пространство травы. Нам это очень нравилось. Конечно, по фортификациям не было ни единой скамейки, но по траве можно было свободно ходить, где угодно усаживаться и лежать. Всей этой благодатью пользовалось исключительно демократическое население. Ни разу я не видел здесь никого, кроме рабочих и их семейств. Часто видел я, как сладко спит, растянувшись на траве, на солнышке, отдыхающий рабочий. Один какой-то — я его заприметил — ходил сюда с ручным вороном, который скакал около него, пока хозяин спал. Случались тут, говорят, и несчастья, когда кто-нибудь неосторожно засыпал на валу под самым рвом. Рассказывали, что один, оборвавшись во сне, насмерть разбился в каменном рву. Мы здесь, когда позволяло время, просиживали по нескольку часов. Эта дикая трава так напоминала Россию. Однажды я нашел тут душистый чо-бор, который так любил рвать на родине, — и не знаю как обрадовался. Трудно выразить, как отрадно на чужбине все напоминающее родную землю.

В первое время мы жили на авеню Рэй очень хорошо. Я продолжал сотрудничать в «Деле», пока этот журнал не запретили. Кажется, последней моей статьей была характеристика Тургенева по случаю его смерти. Кроме того, я получал плату за ведение «Вестника “Народной воли”». Лавров ни гроша не брал за свои труды, но я, не имея собственных средств, не мог подражать его примеру. Не помню, сколько я получал, но Марина Никаноровна была снисходительным казначеем, и у нее всегда можно было перехватить денег авансом в случае надобности.

Жена была очень довольна парижской жизнью. Она занималась домашним хозяйством и воспитанием ребенка. В уходе за ним у нее была молоденькая Элиза, которую ее родители в Морне упросили взять с собой в Париж. Это была очень милая девушка, но потом оставила нас, соблазнившись каким-то солдатом. Она пережила тяжелые испытания и в конце концов возвратилась к родителям, которые имели глупость отпустить се в парижский омут. Понятно, что мы никак не могли предохранить ее от приключения с солдатом, который и не ходил к нам, а виделся с ней в парке.

Знакомств у жены сразу оказалось много. Прежде всего, ее старинный закадычный друг Марина Никаноровна. Сошлась она и с Галиной Чернявской. Потом стали набираться и другие дружеские знакомства: г-жа Русанова, сестры Катя и Дора Тетельман. Это были очень симпатичные еврейки, особенно Катя, добрейшее существо. У нас даже в доме явилось очень приятное знакомство — с Аделаидой Николаевной Паевской. Она с мужем жила в том же доме, наши балконы соприкасались, так что мы могли ходить друг к другу через балкон, перелезая через низенький барьер. Жена и познакомилась с нею на балконе. Не знаю, кем был по специальности Паевский, но Аделаида Николаевна была врач, и даже очень известный. Очень умная, образованная и добрая, она дружески сблизилась с нами, и Катя скоро была посвящена в интимности ее семейной жизни. Хотя очень еще пышная, Аделаида Николаевна уже перестала нравиться мужу, и это ее терзало. Они, впрочем, в это время не были венчаны, а повенчались только через несколько лет в России… Повенчались — и разошлись. Но уже и в Париже супруг (более молодой, чем она) охладел к ней. Она делала ему сцены, и это, конечно, не улучшало отношений; она каялась и плакала, и от этого тоже, понятно, не могло быть толку. Раз как-то она дошла до того, что ударила его в спину. А он только обернулся и сказал: «Что ты делаешь, ведь мне больно». Ну уж после этого у нее не было конца слезам и раскаянию. Бедная Аделаида Николаевна! У нее была любимая, очень умная кошка. Однажды Аделаида Николаевна после каких-то историй с мужем сидела пригорюнившись, в слезах, как вдруг кошка вскочила к ней на плечо и начала ласково гладить ее лапкой по лицу. Растрогала ее до последней степени.

Впрочем, понятно, не всегда же были истории с мужем, и Аделаида Николаевна обычно оказывалась очень милой собеседницей, даже веселой, так что жена любила бывать у нее.

Через несколько времени в наш дом перебрались также Русановы, по нашей же лестнице, но ниже нас.

Немного дальше нас, на самых фортификациях, жили Лев Константинович Бух 22с женой, и у них же поселилась приехавшая из России Неонила Михайловна Салона, замечательно симпатичная девушка, умная и редкой душевной чистоты. С Бухом я тут познакомился впервые. Он был братом Николая Буха, заведовавшего типографией исполнительного комитета в Саперном переулке и вместе с ней погибшего. Бух, кажется, не был эмигрантом, а выехал из России только из предосторожности. Он хорошо знал финансы и в этом отношении был полезен нашему «Вестнику».