Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Он слушал смирно и внимательно. Лицо его немножко прояснилось.

— Я не знаю только, — продолжал я, — возможно ли спасти ваши жертвы. Ведь они известны правительству. Со смертью Судей-кина они все равно будут схвачены…

Он возразил:

— Нет. Полицейские агенты вовсе не открывают инспекции всего, что знают. Они многое берегут про себя, чтобы оставаться незаменимыми. Судейкин знает все, но далеко не все зарегистрировано в инспекции.

— Ну, тем лучше. Однако нужно теперь же спасти наиболее компрометированных и нужных людей. Вы должны какими хотите способами, под какими хотите предлогами вывезти и выслать за границу вот кого…

Я перечислил несколько человек, мне известных, прибавив, что он должен выслать вообще наиболее скомпрометированных.

— Затем, когда это будет исполнено, вы должны убить Судей-кина и приезжайте сюда же.

— Хорошо. Я все это сделаю, — покорно произнес Дегаев.

— Теперь выслушайте мое последнее слово. Если вы не исполните этих обязательств, знайте, что я немедленно опубликую о вашем предательстве. Вы, вероятно, не успокаиваете себя мыслью, что у меня нет доказательств. Доказательств для меня не требуется. Я опубликую весь наш разговор в русских и заграничных изданиях, и вы понимаете, что мне поверят. И вы будете тогда уничтожены, нс будете нужны для Судейкина и не в состоянии уже будете вредить. Итак, вот я вам показал линию поведения и мое безотменное решение. А пока я буду молчать, чтобы нс помешать вам совершить свое искупление.

— Хорошо, — сказал он. — Угроз не нужно. Я все сделаю.

Молчать мне действительно приходилось безусловно, иначе Дегаев не в состоянии был бы исполнить мои требования. Приходилось схоронить в душе страшную тайну и одному нести ее тяжесть. Только Марине Никаноровне я ее открыл, когда получил возможность лично переговорить с нею. Бумаге я ничего не доверил.

После этого Дегаев пробыл в Женеве еще несколько дней. Это было ему необходимо для поддержания вида, что он тут занят делами. Он был в Женеве, приходил и в Морне. Я раза два провожал его в Женеву, и мы с ним, кажется, испытывали одинаковые чувства опасения. Мне приходило в голову: а что, как он пойдет на попятный? Достаточно было бы легкого толчка, чтобы сбросить меня в пропасть Pas de l’échelle и, схоронив свою тайну вместе со мною, снова стать свободным, делать что заблагорассудится. Ему тоже, видимо, приходило в голову: а что, если он, усыпив меня своим якобы решением, поступит по первому рецепту исполнительного комитета и размозжит мне голову о камни пропасти? Без всяких уговоров мы направлялись не на Pas de l’échelle, а поворачивали налево, на обходной путь через Аннемас, да и тут шли не слишком близко друг к другу и не допускали один другого очутиться сзади. Ни он, ни я не знали, есть ли при спугнике револьвер, и, беседуя о всевозможных предметах, не выпускали с глаз друг друга.

Наконец он убрался, и я вздохнул с облегчением. Но теперь уже мои мечты удалиться от политической деятельности шли окончательно прахом. Приходилось, напротив, усиленно хлопотать о создании за границей какого-нибудь крупного притягательного центра, который мог бы затмить «соломенный исполнительный комитет» и послужить для российских народовольцев пунктом объединения, хотя бы и вдали от родины. Центр организации за границей есть ненормальность. Но тут он предполагался как явление временное и даже кратковременное. Мы ждали хоть частичного исполнения обещаний Дсгасва, которые должны были дать нам некоторое количество новых людей. Ознакомившись между собой и спевшись, они должны были снова двинуться в Россию в виде чистой, хорошо сорганизованной центральной силы. Тогда люди, оставшиеся за границей, естественно должны были отойти на второй план и утратить значение руководителей. Но все это предполагалось только в близком будущем, а пока нужно было создавать за границей некоторое подобие центра. Скорейшее издание «Вестника “Народной воли”» становилось для этого настоятельно необходимо, и моему пустынничеству в Морне приходил конец. Нужно было перебираться в Париж.

Окончательный переезд в Париж затянулся почти до конца 1883 года, потому что в Женеве было очень много дел. Прежде всего нужно было устраивать типографию. Затем нужно было встречать приезжих из России. Дегаев, в общем, сдержал слово. Как он побуждал лучших народовольцев ехать за границу, как предохранял их от захвата полицией — я не знаю. Но люди к нам потянулись понемножку, отчасти из числа намеченных мной, отчасти мне неизвестные, но все вообще весьма порядочные. Исключение составлял только шпион Геккельман-Ландезен, но он был изобличен тоже приезжими из России.

Приезжие прибывали по большей части с разными поручениями и иногда являлись в Париж, иногда в Женеву. Их нужно было встречать, нужно было с ними ознакомляться. Я это делал в Женеве, а Марина Никаноровна в Париже. Этот постепенный съезд народовольцев был чрезвычайно благодетелен для партии. Мы получали все больше сведений о положении дел в России, все больше связей с различными кружками. Чем более распространялись по России известия о сформировании за фаницей сильного центра, тем более ободрялись местные революционеры, а к нам в Париж стали притекать и денежные средства. Стали являться также корреспонденции и статьи. С увеличением нашей известности и влияния мы все менее могли бояться какой-нибудь новой измены Дегаева и получали возможность подрывать вмешательство Судейкина в дела российских народовольческих кружков. Конечно, отвратительно было получать время от времени судейкинскую «Народную волю» (их сфабриковали, помнится, всего три номера), но теперь можно было утешать себя хоть тем, что этой гнусности скоро будет положен коней.

В числе приезжих было несколько и таких, которым мы могли открыть дегаевскую тайну и которые поэтому вполне сознательно помогали нашей политике. Это были Салова и Караулов, надежные, испытанные товарищи. Позднее открыли все также Герману Лопатину. Раньше всех сказали Газине Чернявской, которая, живя с Полонской, должна была охранять ее от шпионства. Знала об измене Дегаева также жена моя, которая должна была охранять мою безопасность. Таким образом, даже и тогда, когда мы были окружены уже значительным числом своих единомышленников, только самый тесный кружок вполне знал положение партии. До всего же внешнего мира представителями народовольчества являлись исключительно мы двое — я и Полонская.

Другим настоятельным делом, как я сказал, являлось устройство типографии. По этой части лучшим помощником был Голдовский. Типографской работы он не знал, но был малый оборотистый, со способностями фактора. Задача казалась для нас почти невозможной, потому что средства наши все-таки оставались весьма ограниченными. Но Голдовский умел скомиссионерствоаать типографию у старого «набатчика», сотоварища Ткачева, Турского. Это была личность весьма сомнительной репутации, не разбиравшая средств действия, как — если справедливы слухи — вообще водилось у Ткачева r «Набате». Впоследствии Турский предлагал Голдовскому покупку в Англии фальшивых русских кредиток, и мы сказали Голдовскому, чтобы он отказался даже передавать нам такое предложение. Вообще, с ним неприятно было иметь сношения, но