Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Вспоминаю и сам с удовольствием эти маленькие собрания. Хорошее было время: когда впереди рисовалось столько надежд, а в настоящем ещё не мучили никакие разочарования и разногласия.

Пробывши сколько требовалось в Париже, я возвращался к себе в Морне, к женевским делам, и потом опять ехал в Париж. Женевские дела меня задержали более чем на полгода, прежде чем возможно было окончательно перебраться.

За эти полгода в Женеве произошли два тяжелых, трагических происшествия. В апреле — самоубийство Бардиной 21, в августе — совместное самоубийство Франжоли и Завадской.

Софья Илларионовна Бардина была тогда до некоторой степени знаменитостью. Она судилась в 1877 году в Петербурге по так называемому «процессу 50-ти» и на суде произнесла речь, произведшую огромное впечатление на публику и даже на судей. Она говорила, что напрасно правительство рассчитывает репрессиями подавить движение, порождаемое развитием идеи. «Идеи, господа судьи, на штыки не улавливаются!» — воскликнула она с большим подъемом, и эта фраза в свое время повторялась всем интеллигентным Петербургом. Несмотря на эту демонстрацию, ее наказание было довольно снисходительно: ссылка на поселение в Тобольскую губернию. Оттуда, из Ишима, она в 1880 году бежала. За границей она жила без большого участия в политике. Я ее видывал, но близкого знакомства не имел. Это, помню, была девушка уже немолодая, худенькая, щупленькая, небольшого роста, некрасивая, но симпатичная, с очень умной физиономией. На ней лежал глубокий отпечаток грусти, и вряд ли она была довольна своей жизнью. Раз, впрочем, я видел, что она развеселилась и с чисто французским шиком спела бойкую карманьолу:

Que faut il au républicain? La liberté du genre humain. Du pain pour se vanter…

И потом:

Dansons la carmagnole!

Vive le son, vive le son,

Dansons la carmagnole,

Vive le son de canons! [41] Что нужно республиканцу? Свободы роду людскому. Хлеба, чтобы хвалиться… Танцуем карманьолу! Да здравствует гром, да здравствует гром, танцуем карманьолу, да здравствует гром пушек!

Так вот эта Бардина в апреле 1883 года всадила себе в фудь пульку из маленького револьвера. Пуля застряла в мускулах сердца. Несколько дней она балансировала между жизнью и смертью. Были даже надежды, что она останется в живых. По-видимому, любовь к жизни проснулась в ней, и она говорила одной своей приятельнице, что если выживет, то уже никогда не повторит попытки самоубийства. Но к сожалению, оказалось достаточно и первой попытки. 26 апреля 1883 года она скончалась.

Еще более печальна история Франжоли и Завадской. Но я подробно описывал ее в очерке «Революционная элегия» и теперь повторять не стану. Замечу только, что я несколько раз навещал больного калеку 8 Женеве, вынося самые тяжелые впечатления. Он лежал неподвижный как пласт посреди большой, светлой комнаты, окруженной с трех сторон роскошным цветником, благоухающим и красующимся всеми переливами красок. Это было какое-то кричащее противоположение жизни и смерти. У него уже развилась водянка, он не мог повернуться с боку на бок и только руками еще кое-как владел. В разговоре он постоянно вспоминал ту роковую минуту, когда под ним сломалась давно подгнившая нога и он неожиданно упал, чтобы уже больше не встать. Теперь это был почти труп, безобразный, в одних частях раздутый, в других высохший. Около него, как ангел-хранитель, с утра до ночи ухаживала Завадская, любящая до конца. Но что могла она сделать для полумертвеца? Смерть его быстро приближалась.

Жившие с ними в том же дворе русские случайно схватывали кое-какие обрывки их разговоров, которых тогда не могли понять, и только потом сообразили, что они уговаривались вместе умереть. А между тем Завадская была здорова и сильна, и умирать ей нс было причин. 6 августа 1883 года она дала соседке пакет с просьбой передать одному знакомому и сказала, что просит ее не беспокоить, что она устала и хочет вздремнуть. Потом она прилегла на грудь Франжоли, и соседка видела, уходя, что она что-то хлебнула из пузырька. Через несколько часов их нашли обоих мертвыми: он на кровати, она на стуле, склонившись на грудь его. Около валялся пузырек из-под опия. Попытки возвратить их к жизни оказались бесплодными.

В пакете находились их последние распоряжения, деньги на их похороны и около тысячи франков на издание биографий народовольцев.

Тяжелое впечатление произвело на всех это самоубийство, особенно Завадской, которая могла бы прожить еще десятки лет.

Это было последнее событие, которое нам пришлось пережить в Женеве и Морне перед окончательным отъездом в Париж.

Конец 1883 года мы встретили уже в Париже. Начался новый четырехлетний курс моей жизненной школы. Ни один из городов, ни Москва, ни Петербург, не имел такого глубокого влияния на мою внутреннюю эволюцию, как Париж. Я вышел из него совсем иным, чем вступил. Но все это будет видно в свое время.

Я думал заранее приискать квартиру для семьи. Присмотрел себе квартиру какой-то девицы или дамы, по-видимому, очень легкого поведения, которая собиралась переезжать. Я снял у нее квартиру и имел неосторожность заплатить хозяину дома вперед. Но девица вдруг раздумала съезжать. Я потребовал у хозяина назад свои деньги. Он категорически отказал, заявив, что девица ему не платит и я могу взыскивать с нее. Что тут будешь делать? Не успел приехать, как уже нужно начинать судебные дела… Я махнул рукой на свои триста или четыреста франков, а шельма хозяин на прощание очень вежливо сказал мне: «Comment faire, monsieur, les étrangers payent toujours leus tribut à Paris* (Что делать, сударь, иностранцы всегда платят дань Парижу), то есть что их за неопытность всегда обчищают местные жулики, как он и его девица.

Пришлось искать квартиру вместе с женой. После роскошного воздуха в Морне ей не хотелось погружаться в городскую духоту, и мы после долгих исканий наняли квартиру на avenue Raylle (авеню Рэй), около парка Монсури, близ самых фортификаций, то есть на краю города. Это далеконько и от Марины Никаноровны, и от Лаврова. К ним приходилось пройти нашу авеню Рэй, потом rue de la Glacière и еще какой-то переулок, прежде чем выйдешь наконец на boulevard Port Royal. Но местность была очень хороша в санитарном отношении и по живописности. Авеню Рэй — улица новая, малозастроенная, дома на ней высокие, но с широкими пустыми промежутками между строениями, так что с верхних этажей взгляд мог охватывать огромные пространства. Наша квартира находилась на пятом этаже, под самой крышей, а снаружи, с улицы, окаймлялась узеньким балконом, с которого, как с воздушного шара, открывался дивный вид на город с одной стороны и на парк Монсури — с другой. Квартира была невелика, в четыре комнаты с кухней, но светлая и чистенькая, и нам очень понравилась.