Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Голдовский не обращал внимания на тонкие деликатности и в отношении типографии оказал нам огромную услугу. У Турского она лежала без употребления, и Голдовский уговорил его отдать сс нам для издания «Вестника “Народной вол mV Впоследствии из этого вышли довольно крупные неприятности, так как Турский потребовал ее обратно, уверяя, что дал ее в пользование лишь на время, пока она ему самому не понадобится. Но в первое время мы считали, что она отдана «Вестнику» безвозвратно, и только радовались, что устроились так счастливо. Типография эта, нужно сказать, была весьма недурна, с большим количеством шрифтов, со всеми принадлежностями. Печатный станок был ручной, но действовал, по нашим потребностям, достаточно быстро. Вообше, это была прямая находка, сразу развязывавшая нам руки.

Я не помню хорошо, какой у нас был первоначально рабочий персонал. Но потом типографией заведовал Бохановский, который был очень хорошим наборщиком — даже зарабатывал этим хлеб — и недурно знал вообще типографское дело. Мои собственные знания по типографской части совершенно поверхностны, но, осматривая наше заведение, я находил, что оно устроено вполне хорошо. Во всяком случае, книжки «Вестника “Народной воли”*, весьма объемистые, выходили в свет без больших задержек, и задержки, когда они случались, шли больше из Парижа, происходя от недостаточно быстрой доставки литературного материала и корректур.

Задерживаемый в Женеве этими делами, я, однако, не мог не бывать в Париже и ездил туда, кажется, три раза, оставаясь в нем подолгу. Путь мой шел на Бельгард-Макон и Дижон, на большей части протяжения весьма скучный. Только переезд через горы, в центре которых находится Бельгард-Макон, поражает живописностью. Поезд мчится то через длинные мосты, узкой лентой висящие на страшной высоте над глубокими долинами, то через мрак туннелей, из которых выскакивает на такой же мост или сворачивает на балкон, пробитый в отвесных обрывах горы. Такой железностроитсльной дерзости я нигде больше не видел. Но по выходе из гор до самого Парижа тянется равнина, гладкая, ничем не привлекающая глаза.

На обратном пути из Парижа я натолкнулся в Бельгард-Маконе на сцену, обрисовавшую мне французскую дисциплину. В нашем вагоне сидел веселый солдатик, радостно болтавший о том, что едет в отпуск на родину, во внутреннюю Савойю. А по платформе важно расхаживал великолепный жандарм. Они во Франции набираются из самых рослых молодцов. Форма их очень красива, особенно треугольная шляпа, сохранившаяся, кажется, только у них. Вот жандарм раза два прошел мимо нас и вдруг остановился:

— Куда следуете, солдат?

Солдат сказал.

— Покажите документы.

Солдат вытащил пачку бумаг, и жандарм внимательно пересмотрел.

— Почему у вас билет на Аннемас?

Надо сказать, что у Бельгарда путь разветвляется. Одна дорога идет через Аннемас — в Женеву, другая — к какому-то городку внутренней Савойи. По этому-то направлению и должен был ехать наш солдат к себе на родину. Почему же он взял билет на Аннемас? Солдат начал объяснять, что у него здесь родственники, которых он хочет навестить, а от них отправится на родину. Жандарм выслушал бесстрастно и отрывисто произнес:

— Выходите и пересаживайтесь на другой поезд.

Очевидно, уверенный, что приказание не может быть не исполнено, он, даже не оглядываясь, продолжал прогулку по платформе, а наш солдатик, смущенный, раскрасневшийся, стал торопливо вытаскивать свои пожитки, ворча на притеснения. Живо выскочив из вагона, он побежал брать билет на другой поезд. А этот билет у него, стало быть, пропал задаром. Подивился я на республиканскую дисциплину, которая составила бы предмет бесплодной зависти для русских властей.

Я отклонился, однако, в сторону. Итак, я несколько раз ездил в Париж. Там мое время проходило суетливо и оживленно. Нужно было устанавливать с Петром Лавровичем содержание книжек «Вестника», собирать статьи, заказывать их, сортировать. Из России к нам поступало очень много известий, так что составлять хронику можно было весьма недурно. Эта обязанность лежала всецело на мне. Но со статьями дело обстояло хуже. Сотрудников за все время существовании журнала было немного. Написал что-то такое Аксельрод, но Плеханов начисто отклонил сотрудничество.

Мы не были в ссоре. История с письмом Стефановича улеглась, да притом Плеханов видел мою безусловную чистоту в ней. Когда мы встречались, мы лержали себя вполне по-товарищески. В марте 1883 года умер Карл Маркс, и Плеханов, хотя вообще малоподвижный, вскоре предпринял поездку в Лондон.

— Надо, — говорил он мне, — познакомиться с Энгельсом. Старика-то (Маркса) я упустил. Все откладывал личное знакомство, да и дождался, что он умер.

— Что за беда, — заметил я, — ведь он весь в своих сочинениях. Ничего нового он бы вам не дал при свидании.

— Что вы, как можно! Конечно, в теоретическом отношении он бы ничего нс прибавил. Но при пропаганде для публики очень важно, был ли ученик лично знаком с учителем. Это действует на публику. Теперь нужно познакомиться с Энгельсом.

Вот как мы беседовали, совсем по-товарищсски, откровенно. Но он совершенно правильно рассуждал, что гласные связи с народовольцами не принесут пользы его делу. Он был погружен в работу но организации крупны «Освобождение труда», и тратить время на чужое дело не имело смысла. Он, конечно, писал в русские журналы, но это был вопрос заработка; писал и в немецкие социалистические журналы, но это был вопрос укрепления партийных связей. Писать же в «Вестник “Народной воли”» ни с какой стороны не было причин. Да, по правде сказать, и нам он не мог дать ничего интересного для наших читателей, которые чуть не поголовно относились с крайней антипатией к теории экономического материализма.

Но я нашел в Париже другого человека, который обещал сделаться — и действительно сделался — в высшей степени ценным сотрудником. Это именно Николай Сергеевич Русанов**. Вообще, значительная часть моего времени в Париже уходила на знакомства с людьми той среды, в которой нам приходилось жить и действовать. Тут отчасти была надежда натолкнуться и на пригодных сотрудников, а более всего нужно было пересмотреть всех, кто мог явиться своим человеком, или союзником, или даже противником, а также определить тех, которые ни на что не могли годиться и, следовательно, должны были впредь быть совершенно оставлены без внимания.

В Париже слой людей, принадлежавших такому пересмотру, составлял целые сотни лиц, так что ознакомиться с большинством из них не хватало ни времени, ни сил.

Пока мы не перебрались в Париж, я жил там, где придется, — то у Русановых, то у Лаврова или еще в других местах. В деловом отношении там у нас было два центра. Вся редакционная работа сосредоточивалась у Петра Лавровича, вся партийная — у Марины Никаноровны. Переписка с Россией шла через нее, то есть, конечно, письма шли не на ее адрес, но препровождались к ней. Все деньги получались также ею, и она была чем-то вроде казначея, отпуская суммы куда нужно. Иногда она по этому предмету советовалась со мной, по большей же части распоряжалась самостоятельно. Свидания с лицами, с которыми требовалось познакомиться, происходили и у нее, и у Лаврова. Но когда хотелось побеседовать с такими лицами по душам, присмотреться к ним, повлиять на них, мы предпочитали приглашать их по вечерам к Марине Никаноровне, потому что при таких разговорах иногда приходилось высказывать многое, что могло не понравиться Петру Лавровичу. Небольшая уютная гостиная Марины Никаноровны превращалась в маленький политический салон, где беседа за стаканом чая шла непринужденно и весело. Она была хозяйка любезная, остроумная, тактичная, и все очень любили собираться по вечерам у нее на rue Flatters. Смотря по надобности, мы приглашали к ней по одному человеку и по нескольку.