Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Я отправился и город и там узнал много странного.

Соседки, постоянно бывавшие у Франжоли и очень сдружившиеся с Завадской, могли близко наблюдать их жизнь и отношения, время от времени слышали отдельные слова и отрывки их конфиденциальных разговоров, так как неподвижно лежащему больному трудно конспирировать. Завадская иногда пускалась и в очень откровенные излияния. Наконец, само отравление его и се совершилось, можно сказать, на глазах у приятельницы Завадской. Соединяя все эти отрывочные сведения, освещенные окончательно только трагедией самоубийства, можно было составить себе полное представление о том, как все это произошло.

Завадская еще раньше говорила, что у них с Андреем давно решено умереть вместе, как жили вместе, или — в другой форме — «не расставаться и в смерти». Слушатели не придавали этим словам никакого серьезного смысла, потому что речь шла не о самоубийстве, а была просто выражением пожелания. Потом, незадолго до самоубийства, у Франжоли с Завадской в их разговорах наедине слышны были словечки, из которых теперь можно заключить, что у них начались приготовления к совместной смерти. Передававшая

мне это особа даже выражала полную уверенность, что хотел этого, собственно, Андрей и уговаривал Завадскую, которая как будто колебалась и не хотела умирать.

В самый день самоубийства (это было 6 августа 1883 года) та же особа была у Франжоли. Он лежал живой, но молча и как будто в забытьи, однако делал Завадской рукой знаки, которые, как теперь можно понять, звали ее за Франжоли, к нему. Вероятно, он только что принял яд (то есть опиум), который уже начал действовать, но Франжоли еще не заснул. Завадская же была очень нервная и взволнованная. В руках у нее был пузырек, но так как у них постоянно возились с лекарствами, то это не возбуждало никакого подозрения. Наконец Завадская прямо попросила приятельницу оставить ее одну, так как она страшно устала. При этом она передала ей конверт, прося отдать его такому-то лицу, если он зайдет. Приятельница удалилась и видела, уходя, что Завадская прилегла на грудь Франжоли и как будто готовилась вздремнуть.

Через несколько часов знакомые снова зашли к Франжоли и застали обоих уже мертвыми. Андрей лежал на кровати. Евгения, сидя рядом на стуле, обняла его руками и лежала головой на груди его. На полу валялся пустой пузырек от опиума.

Все усилия оживить отравившихся остались тщетны. Бывший помощник аптекаря хорошо рассчитал дозы яда, у обоих безусловно смертельные.

В конверте, оставленном покойницей приятельнице, оказалась записка, которая гласила, что она и Андрей оставляют полторы тысячи франков на издание биографий народовольцев. Эти деньги представляли остатки имущества покойной, кроме того, что пошло на погребение ее и Франжоли.

Что значит это решение «умереть вместе», что значат эти упорные призывы уже принявшего яд Андрея, обращенные к Евгении, которая даже и в этот решительный момент могла бы еще отбросить от себя роковой пузырек?

Мыслимы ли такие сговоры и такое поведение у людей, не верящих в загробную жизнь, где души могут встретиться и продолжать совместное существование? Но покончившие с собой унесли в могилу свою тайну, которая, может быть, могла бы объяснить не только смерть их, но и жизнь.

И вот их тени стоят перед моим воспоминанием, молчаливо печальные, и не дают ответа на вопрос: зачем они жили в той совместной жизни, которой глубочайшее содержание никому не открыли?

«Отправимся на богомолье, — говаривали мы с женой, собираясь в русскую парижскую церковь, — давно не были». Это для нас было действительно целое богомольное путешествие.

От Москвы до Троицы Сергия в старину требовалось езды по железной дороге два часа, а на ярославском поезде — даже всего полтора часа. С извозчиками на богомолье выходило, значит, часа три езды. От нас же до rue Daru приходилось ехать хотя и меньше, но все-таки добрых часа полтора.

Мы жили тогда в самом конце avenue du Maine, около предместья Монруж. Rue Daru, на которой стоит православная церковь, находится на противоположном конце города, около парка Монсо. Чтобы попасть туда от нас, нужно было пройти порядочный конец пешком, переменить несколько трамвайных линий и, наконец, опять пешком, хотя уже и немного.

О своей русской церкви мы долго не имели никакого понятия. Все время пребывания в Париже мы жили на южной стороне города, на avenue Raille, около Монсури, потом перебрались за город, в Ле-Ренси, верстах в сорока от Парижа, а возвратясь оттуда, наняли квартиру на avenue du Maine. Таким образом, мы всегда были на очень далеком расстоянии от русской церкви. Зайти в нее мимоходом нельзя было, для этого требовалось специальное намерение посетить православный храм, а такого намерения не могло у нас возникать все время, пока религия оставалась чужда нашей обычной жизни. По всем причинам я в течение нескольких лет ни разу не удосужился хотя бы из любопытства побывать в русской церкви. Правду сказать, я даже чувствовал к ней какую-то предвзятую антипатию. Церковь эта посольская и мне представлялась каким-то казенным учреждением, в котором мне совсем не место. Посольство, консульство, церковь — все это сливалось в моем ошушении в нечто единое, хотя посольство находится на Сен-Жермен, а церковь — очень далеко от него, на me Dam.

А между гем я в это время уже много бродил по католическим храмам в смутном влечении к местам, где люди ищут и находят Бога. Это влечение у меня, да и у жены, постепенно нарастало все более и именно во время нашего жительства в Ле-Ренси завершилось полным возвращением к вере. Смертельная болезнь маленького сына, выздоровевшего только каким-то чудом, была решающим толчком, вырвавшим у меня молитву к неведомому Всемогущему Распорядителю человеческих судеб. И я искал Его, хотел к Нему приблизиться.

Часто заходил я в католические церкви, долго в них простаивал, и они что-то такое давали мне. Трудно передать словами эти настроения. Бывал я, например, и в протестантских церквах. В них все было так холодно, так чуждо мистичности, что мне казалось: в этой обширной зале, похожей на школу или аудиторию, совсем нет Бога. Может быть, здесь собрались и хорошие люди, может быть, даже искренне верующие. Но Бога здесь я не ощущал. Совсем не те чувства охватывали меня в римско-католических храмах. Я сердцем чуял, что Бог тут, несомненно, присутствует. Он, конечно, слышит молящихся. Здесь я около Него. Я не анализировал своих ощущений, но они были именно таковы. Теперь, оглядываясь назад, я склонен думать, что они порождались обстановкой. В обрядовой обстановке у римо-католиков, как и у православных, каждая черточка создавалась горячим религиозным чувством, стремле́нием к Богу, и только к Нему. У протестантов обстановка создавалась рассудочным разысканием истины о Боге и рационалистическим поучением. И потому-то, должно быть, в их храме чувствуется только человек, а не Сам Бог… У католиков чувствуется — Бог …