Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Нужно сказать, что церковь эта действительно очень хорошенькая, во вкусе русского деревянного стиля, с остроконечными крышами, увенчанными крохотными золочеными куполами и большими крестами. Б ней нечего искать архитектурного гения, но она

вполне прилична, и главное — напоминает Россию, вызывает какое-то умиление в сердце, стосковавшемся по родине. С этим чувством мы подходили к ней, и все нас радовало. Входим в ворота — и радуемся: совершенно русские ворота! Подымаемся на паперть — опять превосходно, совершенно как в России. А уж внутри — прямо сердце радуется. И вдобавок опять чисто русская встреча. Не успели мы войти в церковь, как к жене подошли две простенько одетые пожилые женщины. Волосы на голове у обеих были повязаны повойниками, на плечах шали: наружность чисто народная. Они стали ласкать Сашу, который был действительно очень милый ребенок, заговорили с женой, расспрашивали, кто мы, давно ли за границей. От них так и веяло Россией. Ничего подобного мы не ожидали встретить за границей.

Я сказал уже, что парижская русская церковь имела очень аристократический вид, но от этого она не становилась хуже. По внутренней красоте наш маленький храм мог поспорить с любой парижской церковью, не архитектурными, конечно, линиями, а по своему убранству. Общий характер церкви совершенно противоположен католическому. В ней не было ничего строгого, сурового, повелительного, а всюду только свет, ласка и радость. Обилие окон даст свободный вход лучам яркого солнца. Иконостас сияет позолотой и образами. Красоту иконостаса вообще можно понять только тогда, когда долго его не видел. Конечно, прекрасны и открытые алтари католиков, но ничто не может сравниться с иконостасом, особенно когда он средней высоты. Громадная плоская стена многоярусного иконостаса, какие любят делать в России, как ее ни украшай, все же утомляет глаз, нагоняет несколько унылое ощущение. Она уж чересчур отделяет молящегося от места таинственного явления Христа во храме. Но когда иконостас средней высоты, весь одинаково видимый и оставляющий сверху свободный проход молитве, возносящейся к алтарю, тогда ничего нет красивее его. В русской парижской церкви он был именно таков. Живопись его и по стенам светлая, радостная, и притом очень недурная. Две картины по стенам церкви, близ алтаря, — создания кисти Боголюбова 1— замечательны были даже истинным художеством. Одна, на правой стороне, изображала проповедь Спасителя на озере, а другая — я позабыл что. Стенной живописи и икон в храме было вообще изобилие, и вся она — такая же светлая и изящная. Все сияло, кончая большими посеребренными подсвечниками. Все ступеньки были покрыты красивыми ковриками, а пол храма сплошь затянут красно-розовым ковром густого, яркого цвета. Везде, куда ни взгляни, все раскрашено, нигде нет пустого, забытого места и в то же время

ничего аляповатого, все изящно, чисто, и все облито ярким светом солнца. Храм как будто говорил посетителю: «Все у меня освещено, мне нечего скрывать в полутьме, у меня все хорошо — можете сами посмотреть».

Я скажу, что для изгнанника, ищущего Бога и родину, эта церковь давала именно то, что нужно, — ласку и привет. Это была освященная храмина, в которой любящий Отец праздновал возвращение блудного сына, ни в чем его не укоряя, а только радуясь и стараясь его утешить. Были в церкви и шероховатости, а именно священник и дьякон с остриженными волосами; дьякон даже и пришел в каком-то пиджаке. Меня коробило это малодушие нашего заграничного духовенства. Священники греческие и румынские свободно ходили по улице в рясах и с длинными волосами, и французы даже внимания на них не обращали, а наши немедленно торопятся преобразиться в мирян. Но эти мимолетные впечатления немедленно исчезли, когда началась служба, стройная и чинная. Хор пел очень хорошо. Он, как я скоро узнал, состоял почти исключительно из французских певчих, но они хорошо знали свои роли, а нерусский акцент совершенно исчезал в пении. Одним словом, все было хорошо.

Я посматривал на Катю, на Сашу. Она видимо была довольна — а он? За него-то я именно и опасался… Он напоминал мне своим видом первое посещение им католической церкви в Ле-Ренси: то же углубленное внимание к происходящему вокруг. Он следил за выходами дьякона и священника из алтаря, прислушивался к хору, к молитвам, в которых для него должно было быть так много хоть отрывочно понятного. Он часто крестился, как я его учил… Но я не мог слишком присматривать, стараясь, чтобы он не заметил моих наблюдений и оставался ничем не отвлеченным от самого себя.

Вот наконец отошла служба. Публика двинулась понемногу расходиться. Тут я уже мог свободно обратиться к нему и взял за руку, поворачивая его к выходу: «Ну что же, Саша, можем уходить* — а сам боюсь, вдруг он скажет, что у католиков лучше, или снисходительно похвалит какие-нибудь мелочи. Но оказалось совсем иное, прямо потрясшее меня.

«Папа, — сказал он, и туг только я, нагнувшись к нему, увидел, что он весь пунцовый, горит как в жару. — Папа, не будем больше ходить во французскую церковь. Будем ходить сюда*.

Ах ты, мой милый мальчик! Я не знаю, что со мной сделалось от радости. Эта минута осталась мне навеки памятной, она и сейчас жива во мне. Слава Тебе, Господи! Православная молитва победила, русская церковь вызвала у моего мальчика добровольное присоединение к православию!

Веселые вышли мы со службы, но только порядочно усталые. «Пойдем посидим в садике», — сказала жена. Пошли, нашли себе скамеечку, уселись. Сад продолжал поддерживать иллюзию, будто мы попали в Россию. Во французских садах все чисто, аккуратно, правильные клумбы, вычищенные дорожки. Здесь — все запущено, кусты разрослись, как им вздумалось, не подрезаны, не подстрижены. На дорожках, не чищенных, видимо, по целой неделе, кое-где пробивалась травка, на траве меж деревьев не клумбы, а какие-то полузаросшие пучки цветов. Не страшно, если даже и потопчешь что-нибудь. На другой скамейке мы заметили одну из женщин, подходивших к нам в церкви. Катя всмотрелась и встрепенулась: «Смотри, смотри, ну право совсем точка». Она в России называла «точками» разных церковных приживалок, богаделок и тому подобных существ, обыкновенно присосеживающихся к духовенству, когда оно ходит по домам с крестом или на молебен. Скромная, съежившаяся «точка» стоит всегда в хвосте духовенства и молчаливо протягивает руку, когда хозяева начинают оделять батюшку, псаломщика, трапезника, просвирню и прочих крупных и мелких служителей алтаря.

Жена встала, перешла на скамейку к «точке» и пустилась с ней в длинную беседу. Мне наконец даже надоело. Я кликнул: