Лев Тихомиров - Тени прошлого. Воспоминания

Аносов, помнится, был назначен на ведение связей в молодежи. Барышни — уж не помню, кажется, не получили никакого специального назначения. Временно не получили его и вышедшие из тюрьмы Клячко и Цакни. Они были столь истрепаны, что хотели просто «отдохнуть», почему и поселились на даче в Мазилово.

Это поселение, впрочем, имело свой умысел.

Лето 1878 года выдалось в моей жизни исключительной светлой полосой, какой и нс знал ни раньше, ни после за все 68 лет моего существования. Судьба как будто хотела вознаградить меня за годы тюрьмы, измучившей меня физически и нравственно. Я был свободен и не только имел нравственное право отдохнуть, но лаже не имел возможности чем-нибудь заняться, впрячься в какую-нибудь рабочую лямку, так как участь моя еще не была окончательно определена и я не мог к чему-нибудь пристраиваться, если бы даже и хотел. Нельзя было даже строить каких-нибудь планов на будущее. Ясно было только одно: что я свободен и могу где мне угодно ничего не делать, пока будущее не придет само и не поведет меня к чему-то, не спрашивая моего мнения. Но я об этом даже не думал, а чувствовал только, что я свободен, что заботиться мне не о чем, что я наконец могу отдохнуть, видеть людей, видеть мои любимые горы, морс, степи, болота.

Все это теперь было предо мной — бери что хочешь, наслаждайся всем, к чему тебя потянет. Разумеется, у меня не было денег, но на что они? Всюду были родные, друзья, всюду радостная природа, ласково меня встречавшая после долгой разлуки. Всюду я имел все нужное, нигде не ища излишнего. И не перечислить мне блаженных минут, которыми подарило меня это беспечальное лето, то в созерцании — dolce far nienfe (сладкое ничегонеделание), — то в разнообразных впечатлениях свободного туриста.

Едучи на Кавказ, я всегда уже в Ростове чувствовал себя дома, хотя до настоящего дома оставалось еще несколько сот верст. Здесь уже развертывался наш Юг, со своим палящим солнцем, своими шумными базарами, с шумным говором разноплеменного населения. Давно уже у меня составился своего рода церемониал встречи с родиной в Ростове. Пересадка на поездах давала несколько часов свободного времени пошляться по городу. Я отправлялся непременно на базар, заваленный грудами арбузов, дынь и разных фруктов. Тут покупал сочный арбуз и съедал его, присевши где-нибудь; покупал непременно крупную, мягкую тарань и южную фандаль и отправлялся на донские набережные. Это самое оживленное место шумного Ростова, кипящее трудовой жизнью по нагрузке и разгрузке. Крутым откосом спускается город к узкой придонской полосе, заставленной пристанями и загроможденной кучами рабочих, среди которых с непрерывающимся свистком беспрерывно проходили к пристаням нагруженные поезда железной дороги. Около наплавного моста ютились целые флотилии рыбачьих лодок, в которых жили и семьи рыбаков; из Дона ловили рыбу, в лодках варили пищу, здесь же и спали; детишки проводили на воде иелое лето. Побродивши в толпе, наглотавшись вдоволь пыли и достаточно оглушенный грохотом погрузки и непрерывным гулом человеческих голосов, я взбирался на полторы и принимался уплетать свою тарань, посматривая на человеческий муравейник под ногами моими и на беспредельную зеленую равнину донской поймы, тянувшейся от противоположного берега до самого Батайска, чуть видного в неясных очертаниях на горизонте. Тут уже я погружался в бессмысленное созерцание и сидел, пока не схватывался внезапно: «Не опоздать бы на поезд!» Бегом приходится спешить к Темерничке, и вот я опять в вагоне. Прощай, Ростов, прощай, Дон!

В те времена, в конце 70-х годов прошлого столетия, Владикавказская железная дорога за Тихорецкой станцией проходила местами по чистой, нетронутой степи. Бесконечная гладь ее, то зеленая, то разноцветная, то серая, простиралась вокруг насколько глаз хватал. На целом перегоне не виднелось и признака человеческого жилья. Только тень облака, пробегавшая по степи, придавала иногда ей вид чего-то оживленного да подчас попадался черкесский джигит, который пробовал обогнать поезд на своем борзом коне и, конечно, скоро оставался побежденным. К степи под Пятигорском придвигаются горные массивы, но у Владикавказа гладкая равнина — дно бывшего доисторического моря упирается прямо в подножие Кавказа. Немного, вероятно, найдется на свете таких поразительных горных панорам, как здесь. Гладкая степь подходит вплотную к хребту гор, который над нею подымается сразу во всю высоту. В хорошую погоду вид на горы из Владикавказа совершенно феерический. Прямо перед зрителем высится первая цепь с причудливой Столовой горой, плоско срезанной, действительно как стол, над крутыми боками, которые издали кажутся вертикальными. Над этой первой, черной грядой сзади возвышается цепь снежных гор разнообразных бело-голубых оттенков, местами блестящая на солнце как будто грудами драгоценных камней. За ней же подымается главный хребет вечно снежных гор с Казбеком во главе. Эти вечные снега — уже чисто-белого цвета, без малейшей синевы, без всяких переливов, спокойного и как будто безжизненного. В общем, сочетание форм и цветов поразительное. Нечасто открывается эта волшебная панорама, большей частью скрываемая облаками, но, когда она является перед зрителем, очарованные глаза не могут от нее оторваться. Эта картина так и заманивает идти дальше, заглянуть, что скрывается в чародейском царстве Казбека, куда открывают дорогу громадные ворота Дарьяльского ущелья, сквозь которые прорывается к Владикавказу бешеный Терек, кипящий пенистыми водоворотами. Воображение заранее рисует там неслыханные чудеса. Не мог и я устоять против призывного голоса горных духов после недолгого отдыха во Владикавказе.

А Владикавказ и сам способен был затянуть в себя. Теперь он, вероятно, стал не тот. Наверное, все подведено под общий уровень, сглажены и обесцвечены яркие краски, в которых Запад и Восток смешивались здесь, не теряя своей противоположности и своеобразия. Он был красив этой пестротою. Правильная русская распланировка центральных частей и несколько казенная монотонность их архитектуры маскировались уже массой могучих пирамидальных тополей, рядами обрамлявших улицы. Но и прихотливые предместья, где каждый строился как вздумается, врывались в русский город, и на его улицах перемешивалась разноплеменная толпа во всем разнообразии типов и костюмов. Русских представлял больше военный элемент регулярных частей и терских казаков, в длинных черкесках, с огромными кинжалами. Было небольшое количество и рабочих. Попадались немецкие колонисты. Но сильнее всего бросались в глаза коренные туземцы — осетины, чеченцы, грузины, армяне, а то и заезжие персияне, даже турки: все типы резко очерченные, каждый на свой лад, в одеждах своего покроя, в своих любимых национальных красках. За Тереком, в слободе, туземный элемент уже безусловно преобладал и русская примесь тонула в нем. Общую пестроту еще более усиливало множество восточных лавок и мелкие промышленные заведения туземцев. К этой пестроте и разноязычному шуму замечательно подходил Терек — река единственная в своем роде. В разное время года, в зависимости от притока воды, Терек имеет очень различную физиономию. Одинаково остается только бешеное стремление потока, катящегося из Дарьяла по довольно крутому склону равнины. Когда воды мало, Терек состоит из множества мелких русл, иногда почти ручьев, бегущих среди громадных камней и скал, унизывающих его дно. Широкое русло реки в ' это время наполовину сухо в разных местах. Когда вода прибывает, все камни и скалы покрываются ею с верхом, их не видно. Терек становится широкой полноводной рекой, воды которой, царапаясь о камни и скалы и перепрыгивая через них, кипят и бурлят, как в котле, и завывают на сотни голосов, то ревя, то будто звеня, то гремя камнями. Тысячи голосов Терека, сливаясь в один гармонический концерт, слышны ночью за несколько верст, и к их музыкальному мотиву так же невольно прислушиваешься, как невольно всматриваешься в бурные волны потока, сидя на его берегу. Уверяют, будто опытные старожилы по характеру этого шума умеют предугадывать погоду. На этот раз, когда я переходил мост, направляясь в горы, Терек был переполнен водой. Горячее солнце в эти последние весенние и первые летние дни расплавляло зимние запасы снегов в горах, и раздувшаяся река скрыла под бунтующими волнами вес скалы своего русла. Эти холодные волны несколько умеряли жару, ставшую нестерпимой уже с раннего утра.