Игорь Карпусь - Своё и чужое: дневник современника

27 февраля. Москва делает политику за всю страну, как в 17-м Петроград, и это оскорбительно. Идет нагнетание страхов, ненависти, шовинизма, а народ в целом спокоен и выдержан, но снова может всё переиграть кучка властолюбцев. Большевички не дремлют, опыт богатый. Либералы же — словно рыцари на час: слабость, разлад, сведение счётов, ставка на стихийность. Но властные подпорки никогда не мешают, а в пору становления просто необходимы. Как бы не пожалеть о терпимости. Камнем на шее может стать и Конституционный Суд, совсем лишняя роскошь в такие времена.

1 марта. Завтра масленица, что-то в душе проклёвывается давно утерянное и забытое. Повсюду плачут о разрушенных ценностях и идеалах, как будто большевизм давил не 70, а 700 лет. На первых порах приживить хотя бы извечный круговорот обрядов-праздников, а через них вернуть смысл жизни, как это точно и красиво очертили в «Снегурочке» Островский и Корсаков

Язык Солженицына тяжёл, нарочито старомоден, продираешься медленно и с потерями. А рядом Зайцев, без самомнения исключительности, преувеличенной суровости и скорби, с мягкой печалью и необъятной отзывчивостью, как его любимый Сергий. Разумеется, наложил печать ГУЛАГ, но гордыня неуместна и в этом случае.

14 марта. Смешны марксисты, объяснявшие анархизм психикой мелкого буржуа. Он сидит в каждом из нас и укрощается только железным усилием воли. Нет сил и терпения видеть любую распущенность, праздность, беспутное своеволие. А без них мир не стоит. С таким настроем уходят в отшельники, среди людей невозможно. Давно не общался душевно, делаюсь камнем — неповоротливым, седым и морщинистым.

15 марта. Частенько брожу по городу и жалею, что отсутствует такой бытописатель, как Гиляровский, насколько вся эта суета будет интересной через 20-30 лет. Одни афиши чего стоят: «Московская любовь». «Синьора была изнасилована», «Ангелочек мстит», «Сбрось маму с поезда» и прочая американщина. Книжные лотки, где безраздельно царят мушкетёры, Анжелика, Тарзан. Любопытны столики беспроигрышных лотерей, где бойкие девицы в раёшном стиле зазывают прохожих и демонстрируют водку и шампунь. Масса киосков с импортной мелочью и скучающими молодыми людьми: горячее время наступит ночью. Ловкие напёрсточники, разыгрывающие между собой шумные, соблазнительные потасовки. Вертлявые, назойливые цыганки с сигаретами, помадой и шубами. Развалы домашней дребедени на снегу и аристократический импорт на витринах, фургоны со снедью из районов, шашлычный дым и стряпня из столовых. Никакого сравнения с унылой торговлишкой прошлых лет и никакой милиции. Дать бы картинки с сеансов многочисленных колдунов и целителей, то бишь экстрасенсов, вечерних ресторанов, бань, похорон, подъездов с курящими и бренчащими подростками, ругающихся очередей, многолюдных церковных служб — и получится непревзойдённый очерк эпохи. Может быть, постепенно, по крохам и сложится безуказная, привольная, многоцветная русская жизнь, какой она была и какой краешком захвачена в моих любимых физиологических очерках: водовоз, барышня, гробовщик, няня, знахарь, казак, извозчик, сваха, гувернёр и т.д. до бесконечности, ни одной ниши пустой, незанятой, бесполезной. Умел же русский человек приноравливаться и кормиться в любом случае, а теперь только хнычут о грядущей безработице.

16 марта. Рынок наш ещё сморщенный, перекошенный, грабительский. Сделки совершаются единственно из побуждения получить сверхприбыль. Спекулятивный дух, угождение низменным вкусам, ставка на крикливую моду. Трудно или невозможно найти хорошую книгу, грамзапись, недорогую одежду и обувь.

Роскошный искупительный вечер Вишневской в Большом. Не она в нём нуждалась, и не мы. Выслали её временщики, и она тотчас покорила мир, открытый Шаляпиным для наших. Читали приветы от царственных особ, друзей, а она за всех благосклонно принимала цветы, улыбки, объятия, почести, за всех, кого диктатура, не удушив, заперла дома, ограничила полёт. Дух захватывает от имён и все одновременно, а Европа до сих пор своих по пальцам считает. Замечательна и свежая поросль Большого, оскудения не видно.

22 марта. Вся советская песня выросла на гребне романса и была возможна только в цельном, нерасщеплённом обществе с единой идеологией. Как немыслим и романс вне патриархального уклада с его самодовлеющими ценностями — любовью, тоской, предчувствием, порывом — в единстве с природой. В 70-е начинается угасание жанра и теперь его конец, полное вытеснение эпигонами и роком, который в содержательном смысле — ничтожество. Есть превосходные по неожиданности образцы, но душа к нему не лежит, сжимается и деревенеет. В музыке, как и в остальном искусстве, перевал пройдён, царит улица и автоматизм, движение навстречу первичным потребностям. Нарастает стандартизация вкусов, мыслей, формы, поведения. Читаем одни и те же газеты, смотрим поточные фильмы, толчёмся в общих местах, покупаем серийные товары, и нет сил, да большинству и не хочется, противостоять, отказаться, найти свое. Городская же жизнь особенно развращает при отсутствии серьёзного, захватывающего труда. Вечная погоня за готовым только разжигает аппетит и настроение превосходства над сельским жителем.

29 марта. Мудрость во всепонимании. Мудрые тяготеют к гармонии, умные — к односторонности.

10 мая. Вот и мудрец Астафьев припечатал наших уличных психопатов, маразматики. Такой вольный полёт в философских рассуждениях и такая настырная глупость в житейских воззрениях и поведении — это Русь. Даже змей Розанов на краю могилы признал Щедрина. Кто, как не он, с безоглядной прямотой вывел на свет убийственную силу русской косности и привычек. Жить своим умом — для многих непреодолимая планка, а управленческое головотяпство постоянно стимулирует вздохи о прошлом.

Ужасно дорогая печать, газеты до 5 рублей, но и благо: конец газетному и журнальному запою, почти всё время литературе. Больше ничего не осталось от детства, промелькнули и умчались навсегда ранние увлечения.

24 мая. Последние уроки, пятиклассники завоёваны полностью, а седьмые процентов на 80, тогда как три года назад с этим возрастом затруднений не было. Знамение времени — сильный уличный шум, который мне не одолеть, а им не устоять, свойство всех рубежных эпох. Нарастающее удивление от невесомой прозы Зайцева, его героев Жуковского, Тургенева, Чехова, вне моды, вне партий, образ последнего эпического века на Руси, от «Сельского кладбища» до «Степи», а дальше распад, безумие, скольжение в обрыв.

29 мая. Пресса полна репортажей с ростовского процесса и опять ложный пафос негодования или недопонимание. Суть не в уникальности злодея, а концентрации его злодеяний. Весьма выгодная уголовная тема для пишущей братии, а на самом деле — пятнышко на фоне повседневного кровопролития и ужасов. Разве утешительнее раздетые, обезображенные трупы в Карабахе или Приднестровье, уличный беспредел, массовые квартирные кражи, грандиозные лесные пожары? В них нет щекочущих нервы деталей, они анонимны — вот и всё. Раньше называли просто — порча, и так оно и было, а теперь раковая агрессия, от которой спасения нет.