Анатолий Маляр - Записки одессита. Часть вторая. Послеоккупационный период

Вмешался старенький еврей:

— Жиды проклятые — вода холодная! Если в кране нет воды — значит, выпили жиды! Может все же мы виноватые не во всем?!

— Вот сейчас купим свежие газеты, и будем знать!

Много месяцев тема еврейского предательства была одной из главных, и никто не знал, когда и чем это закончится. Злости у населения накопилось достаточно, но только не «великий вождь и учитель» мог оказаться крайним…

Школьники наших классов никак не реагировали на официальные сообщения о вредительстве евреев, но на улицах города наших соучеников часто избивали за «неправильный вид».

Враги всегда были нужны власти, многие национальности попадали в немилость и до того. Но евреев обычно считали оплотом коммунизма, и вдруг они внезапно оказались главными претендентами на переселение вслед за греками, татарами, чеченцами…

Одесские евреи стали негромко возмущаться, не понимая, почему с ними хотят так поступить. А главное: за что? Какие должности в партии, МГБ или правительстве будут в первую очередь освобождать от них? Возможно, следовало закрыть еврейские артели, будки с газводой, замызганные сапожные мастерские? Разогнать таксопарк и пересажать биндюжников? Поувольнять грузчиков в порту? И для кого «великий вождь» готовит эти места? Для побывавших в оккупации? Это вряд ли… Кем же будет заселяться Одесса?

За Средиземным морем обозначилась Земля обетованная.

Многих чекистов, награжденных во время войны орденами и медалями, арестовывали за участие или неучастие. Антисемитская пропаганда набирала обороты. На центральных одесских улицах включались стоваттные колокола, и из них неслись одно за другим выступления Молотова, Вышинского, Берии, Кагановича, клеймивших позором наймитов империализма.

Радовались одесситы, когда Молотов сообщил о том, что у нас «уже есть атомная бомба и еще кое-что». Такими Одессу еще не бомбили… Стала иметь значение графа пятая в анкете при приеме на работу, и евреев уравняли с теми, кто был «на территории, временно занятой врагом…»

Перестали учитываться заслуги «преданных коммунистов» перед партией и советской властью.

Продолжению ожидаемых событий положил конец сам «вождь и учитель», несколько суток мучительно умиравший без помощи кремлевских врачей. Похоже, ему помогали, как умели, партийные товарищи…

Население города восприняло смерть Сталина, как трагедию. Многие не знали, как можно будет без него жить. И не все догадывались, что худшие годы советской власти уже позади…

Люди, пережившие не менее двух жестоких голодоморов, войну, в которой их жизни не ставились Сталиным в грош, плакали настоящими слезами, даже те, кто побывал в оккупации, в лагере или в плену, те, кто получил сполна.

Наши бабушки и мамы, ничего хорошего не видевшие от советской власти, возможно думали, что может быть еще хуже, чем то, что они пережили… А те, кто не был в оккупации, думали, что им «при румынах было хорошо»… И объединяли одесситов общие слезы о почившем «друге и вожде».

Скорбь была какой-то гнетущей, и мы ее ощущали почти физически, когда не были окружены своими сверстниками. Возможно, нам портила настроение многодневная трансляция траурной музыки из громкоговорителей, включенных на полную мощность, или срывающиеся от горя голоса Молотова, Берии, Кагановича…

Когда лились ручьями слезы из глаз наших учителей, мы не могли смеяться или шутить. И плакать не могли при них, чтобы не подумали, будто мы подхалимы.

В школе учителям стало не до нас. Все преподаватели стали очень подвижными. Бегали со слезами на глазах те, кому ничего до этого не грозило. Те же, кого еще на днях «клеймили позором», тоже бегали, но тихо и не плакали. Школьники удивленно смотрели на учителей. Разве они не знали, что люди иногда умирают? Такое бывает со всеми не менее одного раза в жизни — это мы усвоили твердо в своем юном возрасте.

Нас смерть товарища Сталина не беспокоила — еды не прибавилось и не убавилось. Но все же мы его немножечко жалели. Все-таки был он таким добреньким на школьных портретах и так сладенько улыбался с девочкой на руках…

Занятия в школе отменили, и мы весело помчались играть в футбол во двор школы № 117. Проходившие мимо взрослые иногда возмущались, видимо это были те, кто вправду сожалел о кончине «великого друга и вождя», или те, семьи которых почему-то не пострадали…

Иногда взрослые одесситы судили между собой о том, что хотел сделать со страной «великий учитель», и кем он был для народа:

— Это был всесоюзный пахан, перенявший у нас, уголовников, методы руководства лагерного типа — уставившись в наглые глаза бывшего зэка, пробасил угрюмый одессит.

— Это был очень умный пахан, — не стал с ним спорить «сослуживец».

Друзья поровну разлили бутылку «Московской», и вдруг запели хорошими голосами:

Складывалось такое впечатление, что они участвовали в лагерном хоре много лет.

После смерти Сталина евреев не восстанавливали на утраченных должностях и резко сократили процент их приема в партию. Зато никаких репрессий не последовало, и даже «кремлевских врачей» вернули с полдороги на Колыму. Тогда сами евреи стали распространять слухи о том, что их перестали принимать в ВУЗы.

Возможно, приемные комиссии сменили состав или были какие-то указания сверху, но чтобы поступить в институт им теперь в самом деле были нужны знания…

Начались разговоры о выезде на постоянное место жительства в Израиль, во время которых мог подойти пожилой еврей, и невзначай сказать:

— Я не знаю, о чем вы говорите, но ехать надо…

Рано утором тетя Зина Булатова обнаружила в туалете свежеиспользованную газету «Известия», со следами «гадости» на портрете Л. П. Берия. Мы, как и семья Талалаевских, на прессу не подписывались, и тетя Зина металась по коммунальной квартире в поисках тех, кто получал или покупал «Известия».

Никто не получал, никто не признавался, что покупал эту газету. Дотошная тетя Зина рассматривала через очки, чем питался «враг народа», но гавно было невыразительным, даже без помидорных семечек, а запах ни о чем не говорил. Тетя Зина очень любила почившего Сталина и его соратников. В своем великодушии она прощала соседям всё. Но такое!!!

Постепенно охота на врагов народа отходила на второй план, но особо преданным одесситкам это казалось почти предательством коммунистических идеалов. По их «сигналам» перестали по ночам забирать соседей, и они безрезультатно не спали, ожидая приезда «черного ворона».

А по репродуктору стали беспощадно критиковать безответственных бюрократов — их высмеивал Аркадий Райкин.