Ольга Яковлева - Если бы знать...

Больше всего мучает и остается непонятным: как могло случиться, что он ушел, а мы все, рядом бывшие, не смогли удержать его, спасти…

«Люблю грозу в начале мая…» Я любила ее в любой месяц года. Когда где-нибудь на юге, ночью, она начиналась со смерчем, я выскакивала радостно на балкон и, воздев руки, беззвучно ликовала, призывая продлить это буйство.

Но я никогда не видела наводнений и землетрясений. Наверное, тут не возликуешь. Однажды в Алма-Ате, на уроке французского в десятом классе, услышав тупой стук под партами, увидев, как закачалась свисавшая с потолка лампочка, учительница, плохо скрывая тревогу, с деланным спокойствием попросила нас быстро покинуть школу. Все побежали, а мне было интересно и забавно, я ничего не поняла — я приехала в Алма-Ату недавно. Любопытство от незнания.

Позже, на гастролях во Львове, я оказалась за городом и попала под страшный ливень. Все бросились к автобусу, мужчины отталкивали женщин и детей, пробиваясь к двери.

Я подумала: уж лучше в поле и под молнии, чем в толпу. С природой соотноситься легче, чем с людьми. Так мне кажется.

Брожу вокруг Звенигородского монастыря. Когда-то здесь, в «городище» рядом с церковью, была дачка, которую Игорь снимал для своей мамы — она уезжала туда на все лето с внучкой. Когда мы приезжали их навещать, Игорь показывал мне места, где он проводил лето в детстве. «Как странно, — говорил он, — когда мне было мало лет, ров вокруг Звенигорода казался огромным, деревья — громадными, река — широкой и глубокой. А сейчас — деревья не такие уж и большие, речка будто обмелела и ее можно перейти вброд».

Когда деревья были большие — мы были маленькими, а когда мы стали большие — то и деревья меньше, и речка — невеличка. Но когда мы стареем — деревья снова кажутся большими, ров — опасным, речка — быстрой и холодной. Мы ближе к земле — и все опять становится огромным и опасным.

Мы — меньше или больше, а деревья и река — какими были, такими и остаются. Наше соотношение с природой.

Помню, в Рузе я как-то раз наблюдала за C. B. Гиацинтовой. Она шла, уже старенькая (как мне казалось — а ей было всего семьдесят лет, что это за возраст!), под зонтиком вдоль берега. Вокруг высились гигантские сосны, а она была маленькая и хрупкая. Я подумала тогда: Софьи Владимировны скоро не станет, а сосны будут стоять еще двести лет.

И вот Софьи Владимировны (которая всю жизнь спрашивала, «за что разгромили Вторую студию МХАТ?») давно уже нет, а сосны стоят и будут стоять не одну человеческую жизнь.

Я люблю гармонию в природе. Но раньше меня поражало и притягивало ее буйство, а сейчас предпочитаю спокойствие. Помню селение Или под Алма-Атой, разросшиеся выше человеческого роста камыши, в которых можно было заблудиться, как в городе, потерять ориентиры — куда же тебе направиться, чтобы отыскать свое жилище? Вспоминаю, как они с шорохом скользили под лодкой, словно в слаломе на траве в протоках Волги под Саратовом, куда мы приезжали на гастроли…

Тигренок!

Письмо твое ничего себе. Сумбур, правда, но ничего. В больнице ты выглядела очень симпатичной. И когда сидела в кровати, и когда вышла в коридор. Мне ехать к тебе совсем не утомительно, даже очень хочется, и я обязательно еще приеду.

Эти дни у меня ужасающие. С утра до вечера в театре, а толку чуть! чувствую себя преотвратительно.

На первом плане сейчас Брехт [50] «Что тот солдат, что этот». Ленком, 1965 г. . Плохой спектакль нельзя выпускать. И Мишу [51] М. Туманишвили, режиссер. очень жалко — он страдает, и театру сейчас никак не нужен провал. А работы там невпроворот!

…То, что ты приехала сегодня на спектакль, прекрасно! Не забивай голову ненужными психологическими глупостями.

Тебе кажется, что все к тебе плохо относятся. Но ведь ты человечек непростой, и не всякий тебя понимает. Как не нужно расстраиваться, наверное, когда недруг ругает спектакль, так, вероятно, не надо грустить и нервничать, если кто-то, кто не знает тебя и не понимает, относится к тебе сдержанно.

Если бы можно было — я бы прочел публичную лекцию о тебе и рассказал, что это за характер — Оля Яковлева. Я Колеватову всю дорогу о тебе говорил. Но мне нужна аудитория пошире.

Одним словом — не нервничай по пустякам! И выздоравливай!!! Ей-богу, это сейчас самое важное. Все остальное есть и будет!!!

Тебе надо быть ЗДОРОВОЙ !!!

Когда ехали к тебе с Валентиной Измайловной, о тебе тоже все время говорили. Тут уж я давал волю. Она тебя очень любит и здорово понимает, почти как я.

…О моих болячках не беспокойся. После Брехта — постараюсь отдохнуть. Мне не надо лечиться, мне надо отдохнуть!!! И тогда никаких болячек не будет!

У нас теперь есть еще один милейший и талантливейший человек — Адоскин. Очень мне он нравится. И Круглый нравится…

Завтра позвони в три часа к Сосунову в театр — я туда приду. И пиши письма! Только не сердитые и не подозрительные. Впрочем, пиши какие хочешь.

Приписка.

…Дело в том, сколько каждый человек может внести своего личного, неповторимого в роль. И если ты это можешь — это самое главное, этим ты дорога.

…Надо сохранить здоровье, надо сохранить свои нервы, а то ты молоденькая, и тебе сейчас сломаться психически ничего не стоит. А вот тогда будет плохо. Будешь подозрительной и нервной, и в театре будет работать трудно.

А надо, чтобы ты была мудрой, потому что это надо и для жизни, и для творчества.

Я знаю, что ты напишешь — «не хочу быть мудрой» и т. д.… Я тебя очень прошу — пиши что-нибудь другое, потому что я прав и не собираюсь тебя дать в обиду… Потому что хочу тебя видеть здоровой и спокойной. Тогда ты будешь всегда в театре, в своем стильном виде, а не в больнице, в халате…

А особенно ты мне нравишься, когда надеваешь черную испанскую шаль, как на банкете… А еще — в белом платье, в каком была в Перми на пароходике!

Эх, жизнь была!!!

А то ли еще будет!

Это было лето 1965 года. Самое начало Ленкома. Всего шесть месяцев, как Анатолий Васильевич пришел в театр. К этому времени под его руководством вышли «До свиданья, мальчики», и он уже выпустил две шумные московские премьеры — «В день свадьбы» и «104 страницы про любовь». Обе премьеры мы привезли в Пермь на гастроли. Играли на сцене в Пермском театре оперы и балета.

На спектакле «104 страницы», перед самым финалом, когда уже объявили, что стюардесса умерла в катастрофе, и герой остался на сцене один, со мной случилась истерика. После того, как я уже все отыграла и спектакль завершался без меня, я вдруг завернулась в красную кулису — совершенно в нее завернулась, и меня с трудом оттуда извлекли для поклонов.