Ольга Яковлева - Если бы знать...

Под балконом визжит на газоне маленький щенок — девочка с рюкзаком с ним путешествует. Все обступили, хотят что-то ему дать, напоить, — но он визжал до тех пор, пока не пришла молоденькая хозяйка и не взяла его на руки… Когда Игоря привезли прощаться в Спартаковский крытый манеж — первой к машине подошла собака. Кто-то сказал, что она его знала. И дальше за гробом она прошла по полю через весь манеж, пока ее не прогнали…

Надо идти на ужин, уже вечер. «Де надо»… Наелась их консервов. Все из консервов: сок, суп, круассаны, фасоль, морковь. Жаль, что зеленый салат нельзя хранить в консервах — хозяин отеля обрадовался бы. Единственное натуральное — это индюшьи ноги, и то, наверное, из Бельгии. И фрукты. Таких маленьких груш, бананов, таких твердых персиков и слив, таких помятых арбузов и зеленых дынь — я еще не видела. Где он все это заказывает? Тоже все «вроде»: десерт — желе из пакета, мороженое из пакета, но все «как у всех»… Хлеб и кофе натуральные, спасибо, но уже «де надо», хорошего понемногу — хочу домой.

Почему я думала, что меня это отвлечет? Качает, качает от всего. Входишь в магазин: футбольный репортаж, кругом мячи футбольные — «Пума», «Адидас»… Наталкиваюсь прямо на темно-красный испанский шарф — такой же он привез мне лет двадцать пять назад. Качнуло под ногами… «Де надо…» Обувь мужская, кепки, пояса, которые всего лишь год назад покупала для него за границей, и это еще была жизнь, а сейчас не жизнь, а качка. Остановите качку. Остановите жизнь. Хожу, выбираю свечи — кому? Ему… И еще — сухие цветы…

Вернулась с вечерней прогулки. В сувенирном отделе, где я оказалась возле свечей, глазами наткнулась на поросенка в футбольной форме и с мячом. Качка началась. Часы перед глазами — у него их было много, и все не работали. Любил часы, которые я ему подарила на шестидесятилетие. Больно. Ну почему же так больно… Все больно… Качка продолжается…

Объявление на магазине: «Дерма — для русских скидки». Дерма и по-гречески дерма. В Грецию, где он работал два года, я привозила ему нашу собаку Филю. Греки собак не любят, в отличие от испанцев, но нашего Филю любили и шутили, что могут его украсть. «Скилос ореа» — красивая собака. Однажды мы поругались. Куда-то торопились с греками на побережье, и я пошла гулять с собакой. Вернувшись, отвлеклась и попросила проследить за собакой, чтобы она поела. Уходим, закрываем дверь, я спросила, поел ли Филя, — «А я его и не видел». Начали искать — в доме нет. Побежала на улицу — там тоже нет. Примчалась опять в дом — нет. Вспомнилось, что греки грозили украсть… Начали ругаться: ты виноват, нет ты…

Лестница винтовая, мраморная, свет зажигается внизу, у входа, наш этаж предпоследний. Начала кричать в темноту: «Филя, Филя!..» — и вдруг тихое скуление этажом выше: когда мы пришли с прогулки, он промахнул наш этаж — там и сидел, молчал…

Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..

Над морем полная луна, море осветилось. Опять не спать. Люди бегут на фейерверк, на площадь, русские — в отель. Хороша страна Испания, но…

Странный климат. С утра жарко. К обеду поднимается бурунами море, к вечеру — ветер. Но сегодня и ветер, и душно. Если опять не буду спать, в Барселону завтра не поеду — пусть уж качает меня рядом с койкой, а Собор Святого Семейства обойдется без меня. Или я без него. Жаль, не увижу Гауди [53] Гауди Антонио (1852–1926), испанский архитектор, работал в Барселоне (церковь Саграда Фамилия ). …

В среду в московской мэрии будет решаться вопрос — кто и на какие деньги будет ставить Игорю надгробие. Родственники, его брат объявили себя юридическими наследниками. А я — «бывшая жена». Значит, памятника хорошего у Игоря тоже не будет. А будет нечто помпезнее, как у «братков»…

В детстве, я помню, мы хоронили двух учителей. Два школьных учителя, муж и жена, покончили самоубийством. Сын служил в армии, приехал на похороны. Была ранняя-ранняя весна. Очень холодно, мокрая вязкая глина, и глину эту месили промокшими ногами. При нас рыли могилы, и нам, ученикам, было мучительно, холодно, страшно. Я все время смотрела на лицо сына.

Когда я пришла домой, то сказала маме: «Мама, давай его усыновим, пусть он у нас живет». Мама сказала: «Как же можно его усыновить, он очень взрослый». Я говорю: «Может, очень взрослый, но очень несчастный». Мне тогда было лет десять-одиннадцать, а мальчику лет восемнадцать.

С тех пор похороны для меня — нечто ужасное. Когда я слышала этот жуткий оркестр, который шел за гробом, мне становилось страшно, и я куда-то убегала.

Первые похороны в моей взрослой жизни — когда хоронили маму Игоря.

Игорь прилетел из Греции. Два брата, невестка, племянница — все стояли в морге, перед большим деревянным ящиком, в котором лежала маленькая сухонькая мама. Гроб казался полупустым.

Все стояли и боялись подойти.

Но вдруг привезли из Подмосковья ее подругу — тетю Минни. С букетом жухлых осенних астр. Она сразу же подошла к гробу и начала как-то быстро-быстро причитать: «Юлечка, подружка моя, как же так, что ж это такое!..» — и раскладывала эти жухлые астры с зелеными веточками. Гроб ожил, и стало тепло. Юлечка уже лежала не одинокая, а как бы согретая теплом ее подруги, тети Минни.

Я об этом думала и тогда, и после: не надо бояться подходить. С тех пор я никогда не боялась подойти к гробу.

…Смерть папы — первая моя потеря.

Большой-большой зал, папа лежал где-то далеко-далеко, в конце зала, в углу, и я, как только от двери увидела, закричала и побежала к нему. Увидеть родного человека в этом ящике — очень тяжело.

Закончилось все в крематории. У мамы было повышенное давление, я боялась, что мама не выдержит похорон. Чтобы маме не пришлось переживать копку могилы, солнцепек, я решилась на крематорий. Но вскоре пожалела. Мы хоронили папу в новом большом крематории, далеко за городом. И там все было так же страшно, как на любых похоронах.

Как-то раз, давно, сестра сказала, что наш папа антисемит. Не знаю, в шутку или всерьез. Никаких проявлений антисемитизма за папой что-то я не наблюдала. Некоторую «агрессию» он проявлял исключительно к моим кавалерам, от которых он меня охранял, встречая после школы. Независимо от их национальной принадлежности. Правда, в свое время папа отвадил от моей сестры одного жениха, а тот был евреем, — может, поэтому она и говорила так. Не знаю, всерьез или в шутку.

Вспомнила я об этом, когда папа умер, — обратила внимание, что за столом сидели одни евреи. Это были мой зубной врач Алик Тумаркин, моя подруга Таня Вуль, ее кавалер Володя Надинский. Это были Анатолий Васильевич, Дима Крымов (впрочем, тут уже с национальностью сложности, ведь мама русская) и друг Игоря Эдик Красс. И только мы с Игорем были… не понять, какой национальности. Он не то эстонец, не то русский, а я не то русская, не то украинка…