Ольга Яковлева - Если бы знать...

И эти люди выносили папу на руках из морга к автобусу и из автобуса к могиле. Я тогда подумала: горе способны воспринять только евреи. Пришел русский друг Игоря — быстро выпил и почему-то начал чуть ли не петь и плясать. Он не понял, куда пришел.

Мама лежала в другой комнате, даже не поднялась к столу. А мы сидели долго. Дольше всех сидели Анатолий Васильевич с Димой, пока все не ушли. Хотя он не слишком любил застолье, после похорон — особенно, но сидел долго — видимо, ради меня. Что это за обычай такой: люди хоронят близких, а потом все приходят на поминки. Видимо, чтобы хозяин отвлекся на хозяйственные практические заботы и чтоб не оставался один.

Похороны мамы Игоря и папы — это первые смерти, с которыми я сталкивалась впервые после детства.

В те дни, когда умер папа, на Малой Бронной шел «Отелло», подряд два спектакля. И «Веранда в лесу», и еще какой-то — всё в эту неделю.

Вышла на сцену, думая, что смогу сыграть этот спектакль. Но совершенно забыла, что первая моя реплика на сцене будет «Отец!» — Дездемона обращалась к своему отцу. Я не думала об этом до начала и не подготовилась к этому моменту. И на сцене, когда произнесла «Отец!» и осознала это слово, спазм перехватил мне горло. Это было совершенно неожиданно, ведь соотнести сценического отца и реального довольно сложно.

Я сделала большую-большую паузу. Актеры замерли, боясь, что дальше последует что-нибудь не по пьесе. Но я как-то справилась и продолжала. Слава Богу, «отец» — было только обращение, а затем Дездемона объясняла отцу, что любит его, но выбирает Отелло.

После этого Анатолий Васильевич сказал: «Что ж мы — не люди, что ли?» — и следующий спектакль отменили. Но через день-другой — «Веранда в лесу», я там играла мать троих детей. В конце моя героиня, Светлана, рассказывает свою биографию и упоминает родителей. И как только произнесла слово «папа» — опять случился спазм. Большая пауза — я замерла, актеры замерли. Оля Остроумова уже готовилась, по доброте, как-то меня выручать, Аня Каменкова, очень чувствительная актриса, тоже напряглась… Но я все же преодолела себя. И как-то довела до конца.

А после того первого спектакля, «Отелло», мне захотелось самой сделать отцу венок для похорон. Венки продавались ужасные, с какими-то уродливыми досками с обратной стороны — на них держался весь венок Это было как-то грубо, противно. И я решила сама сплести венок Из еловых веток.

После спектакля Анатолий Васильевич спрашивает: «Оля, вас домой отвезти?» Я говорю: «Нет, я, видимо, поеду сейчас в какой-то лес — я хочу наломать еловых веток и потом из них и из живых цветов сделать венок». Анатолий Васильевич попросил Диму взять топор, веревки и поехать с нами. Дима чуть-чуть посопротивлялся: «Ну — рубить ветки, поздно ночью…» Шел уже одиннадцатый час. Анатолий Васильевич сказал: «Если Оля хочет, то мы едем в лес». И мы поехали, ночью. (По тому шоссе, по которому впоследствии хоронили Анатолия Васильевича…) Там нарубили веток, и я довершила задуманное.

Видимо, Анатолий Васильевич понял, что, если бы даже они меня не сопровождали, я все равно бы сделала это. Самостоятельно.

В последний год своей жизни Анатолий Васильевич похоронил обоих родителей. Сам уже в возрасте и имея изрядный набор болезней, он страдал от того, что не может уделять им достаточно времени — развлекать, рассказывать что-то. Задолго до их смерти он это понимал. И занимался многим, что касалось забот о домашних, — протезом отца, пеленками внука…

Первой умерла его мама. Это было за год до его смерти. Помню, пока ждали очереди в крематории, мы долго бродили по Донскому кладбищу. Молча. Он не плакал. Хотя очень любил свою маму. Очень.

Через полгода умер его папа. Еще через полгода ушел сам Анатолий Васильевич.

Вспоминаю день, когда он хоронил своего отца.

После смерти мамы его отец остался один. Анатолий Васильевич вынужден был положить его в больницу. Они с Наташей много работали, а больному требовался постоянный уход…

Когда его папу хоронили, Анатолий Васильевич почему-то оставил меня дома, у себя. Сказал: «Вот, Наташа приготовила продукты — мы поедем на кладбище, а вы оставайтесь дома». Я говорю: «Почему, Анатолий Васильевич?» — «Ну, вы что-нибудь сделаете, у вас это хорошо получается. Останьтесь дома. Пожалуйста».

Я разобралась в продуктах, послала чего-то докупить. Когда они приехали, стол был накрыт. Я помню, Анатолий Васильевич как-то нервно сидел в углу. Хотя, когда умерла его мама, он, кажется, даже к столу не подошел. Он говорил: «Я вообще не понимаю этого обычая, как это можно, после смерти — застолье… Не понимаю». А тут он все же сидел за столом. Еще какое-то время мы побыли и уехали.

И только много позже догадалась, почему он меня оставил дома. Потому что его отца кремировали в том же крематории, где кремировали моего папу. И чтобы не напомнить о той боли, когда я хоронила своего отца, он меня не пустил в этот крематорий.

У Анатолия Васильевича вообще было какое-то особое отношение к смерти, это его чувство трудно описать. Он что-то предчувствовал заранее. Эта тема была для него мучительна. Видимо, он много об этом думал, но когда заходили разговоры о смерти, никогда в них не участвовал. Ничего не говорил. Отворачивался и уходил.

Я еду в Барселону. Жара на станции. 10 утра. Деваться некуда. Солнце жарит вовсю. В поезде кондиционер, музыка. Переиграли много симфоний Моцарта. И 40-ю тоже. В дороге и туда, и обратно наблюдаю за испанцами. Тихие, сосредоточенные, в глазах усталость и грусть. Страна бедная. Может, и не бедная, но как у нас — везде по дороге разруха. А в Барселоне, на главной улице Ла Рамбля, в мусорных ящиках роются бомжи и бомжихи, что-то вылавливают и тут же едят. Только у нас еще существует жиролюбие — пышные торжества, чревоугодие по любому поводу.

Дорога вдоль моря по большей части неблагоустроенна. Это как у нас от побережья до Риги. (То есть уже не у нас.) Я у гида вдруг спросила, как доехать до Марселя. Она задумалась. А я просто перепутала. Много тех самых деревцев японских, жалкеньких, но красивых. И много прибрежных футбольных полей с воротами. Ах, ну да, Испания — футбольная страна. Вот и опять пошла качка…

Выхожу на Центральную улицу Барселоны. Где-то он тут жил, милый, дважды, где? Что видел, или — что им показывали? Тогда, в 1992-м, интересоваться было некогда. Да и он уже был на первой стадии заболевания — но тогда это казалось то ли изменением характера, то ли начавшейся очень рано старостью. Круг интереса к жизни сужался.

Сижу на Рамбля, пью воду из бутылки. Напротив, через переход, — маленький седенький старичок в белых туфлях. Смотрит в упор на меня. Нет, не на меня. На меня. Допила воду. Смотрит. Бросила в урну бутылку. Смотрит. Достала из сумки фрукт, ем. Смотрит. Может, голодный? Непохоже. Видимо, думает, что я бомж, и жалеет. Все мы бомжи, дедушка. Доела. Смотрит пристально. Видимо, я кого-то ему напоминаю. Достала сигарету, роюсь в сумке — ищу зажигалку. Передо мной старичок — дает прикурить. Я благодарю и спрашиваю — что, мол, вы на меня так долго глазели? Я на плохом французском, он — на каталонском. Я говорю: поскольку языка общего мы не знаем, нам не поговорить. Он, как я едва догадываюсь, говорит что-то о разных менталитетах, латиносы не похожи на других. Не перепутал ли он со славянами? Рассказывает, что у него была большая «фамилия», то бишь семья — папа, мама, жили на побережье, в Малграт (то есть там, откуда я прибыла в Барселону). Сын уехал, и нет вестей, а жену уже похоронил. Я сказала, что я догадалась, поняла. И у меня Il а 4 mois que mon mari est mort [54] месяца как умер мой муж ( франц .). .