Кирсан Илюмжинов - Терновый венец президента

Утром четвертого октября по Белому дому ударили танки. Москва умылась кровью. Все смешалось: правда, предательство и героизм. Нервозность, суматоха, сумбур, противоречивая информация, слухи. Гражданская война ломилась в двери. Теперь уже все депутаты, вся Россия понимала это. Тогда из занавески, сорванной в кабинете Валерия Зорькина, мы соорудили белый флаг и снова поехали к Белому дому. Теперь нас было человек десять, но по пути многие странным образом исчезли. В итоге остались Мы с Русланом Аушевым и еще один-два человека. Надо было вывести женщин и детей из здания. Вокруг Белого дома стояли толпы: кто-то поддерживал Белый дом, кто-то Ельцина. Но больше всего поразило меня многотысячное море зевак; многие пришли сюда с детьми: как же, людей убивают, интересно! В тысячу раз интереснее сказок про Колобка и Красную Шапочку. Смотрите, детки, учитесь убивать. Это совсем не страшно, даже забавно. Шарах из танка – и нету чьего-то папы!

После долгих переговоров и согласований мы с Аушевым миновали ограждение и прошли в здание. Стрельба вроде бы утихла, но, когда мы подходили к подъезду, снова раздались выстрелы и пули засвистели над нашими головами. Трупы, раненые, стоны. Подошел генерал Ачалов, сказал:

– Перехвачены радиопереговоры между военными. Поступила команда: по президенту Калмыкии стрелять на поражение.

Нервы были напряжены до предела, и до меня не сразу дошел смысл сказанных Ачаловым слов. Почему-то вспомнилось выражение: «Дорога в ад вымощена благими намерениями…»

Внизу тоже шла перестрелка. Лейтенант из Приднестровья закричал наверх:

– Здесь президенты Калмыкии и Ингушетии. Не стреляйте!

Мы тоже подали голос, чтобы прекратили стрельбу. Вокруг темно, и в этой темноте гулко разносилось визгливое эхо выстрелов. Стрельба постепенно утихла. Мы начали подниматься. Наверху молодые ребята, необстрелянные, возбужденные. Нервничают. Пальцы на спусковых крючках. А тут еще эта суматоха, неразбериха: где одни, где другие – непонятно.

По темной лестнице, по темному коридору на ощупь, спотыкаясь, мы поднялись наверх. Фонариком освещаем белый флаг. С улицы залетают пули, с визгом впиваются в стены, сыплется штукатурка, едкая пороховая гарь разъедает горло, глаза. Где ползком, где перебежками поднимаемся наверх, пролет за пролетом. С крыши гостиницы «Украина» палят снайперы. Пули визжат над самой головой – не встать.

Не знаю почему, но запомнилось, как я полз под окнами по липкой, начинающей уже чуть твердеть человеческой крови. Чья она была? Украинская? Русская? Чеченская? Труп уже унесли, а кровь осталась. В темноте она казалась черной, и я не сразу понял, что это кровь. Пол был усыпан осколками стекла, и я порезал руку. Кровь обильно стекала с моей руки, смешиваясь с той, уже загустевшей. Вот так и произошло мое кровное братание с неизвестным парнем, с мертвым парнем. И важно ли – кто он? Какой национальности? Все мы – люди.

Уже потом, в Чечне, привезут меня к памятнику жертвам сталинского геноцида. В сорок четвертом году, после высылки чеченцев, сровняли с землей чеченские кладбища, чтобы и памяти не осталось об этом народе. Надгробными каменными плитами выкладывали мостовые. И покатили по надгробным плитам, по горю и слезам чеченского народа пушки, да танки, да солдатский кирзовый сапог – вперед, никуда не сворачивая, прямой дорогой к светлому будущему всего человечества.

После возвращения из ссылки чеченцы разобрали дорогу, вывернули остатки каменных надгробий и поставили их у мемориала жертвам геноцида, где выбита короткая, но емкая надпись: «Плакать не будем. Теряться не будем. И не забудем».

Я молча стоял у этого мемориала, закатные лучи падали на гранитные обломки памятников, и казалось, надгробия кровоточили, взывая к родовой, генетической и духовной памяти народа: плакать не будем, теряться не будем и не забудем.

И вспыхнет в ту минуту в памяти: на омертвевшую холодную кровь натекает моя, еще живая, горячая. И защемит, защемит сердце у чеченского мемориала горя… [1]

Руцкого и Хасбулатова мы встретили, кажется, в коридоре. И снова уговаривали прекратить стрельбу. В это время два снаряда, выпущенных прицельно, разорвались в комнатах, где за пять минут до этого находились Руцкой и Хасбулатов.

По темным коридорам, по комнатам, по углам собирали мы прятавшихся от пуль до смерти перепуганных женщин и детей. В основном это был обслуживающий персонал, а также те, кто оказался случайно в этот момент в здании. Нашли мальчишку – он забился в угол и сидел, съежившийся, дрожащий, с расширенными от ужаса глазами. Аушев взял его за руку, повел к остальным.

По спутниковой связи связались с Олегом Лобовым, секретарем Совета Безопасности. Предупредили, что ведем безоружных женщин и детей. Знакомые депутаты передали записки, письма своим родным – не верили уже, что останутся живы…

Нас почему-то ведут не влево, а вправо по лестнице. Странно, ведь по телефону мы обговорили все детали вывода людей. Спускаемся вниз. Выйти нельзя: стрельба. Что делать? Мы стоим на первом этаже. Любой снаряд, залетевший сюда, превратит людей в месиво. Становится жутко: ведь это мы привели людей на первый этаж. Они смотрят на нас с надеждой, со страхом. Они верят нам.

Проходит минута. Тяжелая, мучительная. По рупору кричат в сторону БТРов, что мы выводим женщин и детей. Просят прекратить стрельбу. Снова связываемся по спутниковой связи. Подтверждаем, что с нами – женщины, дети.

Наступает тишина. Нервы, чувства обострены. И вдруг в этой тишине, после грохота и разрывов снарядов, после криков раненых, я услышал гул Москвы. Мирной Москвы. Гул потока машин с Садового кольца и, кажется, со стороны Киевского вокзала шум проходящей электрички или поезда. После всего виденного мной в Белом доме это было странно и чудовищно. Здесь – кровь, остывающие трупы, а в ста метрах – люди, идущие в парикмахерскую, едущие на дачу, дети, бегающие по аллеям. В ста метрах от нас другая жизнь, другая эпоха, другая планета.

В то мгновение мне показалось, что Москва сошла с ума: она ослепла и оглохла. Это не укладывалось в голове. Это невозможно. Этого не может быть. Люди, да что же с нами творится? Даже на смерть человеческую тебе наплевать, Москва! Ты будешь есть мороженое и читать газету.

Я делаю глубокий вдох, задерживаю дыхание. Надо успокоиться. Хотя какое, к черту, успокоиться? Разве можно сейчас быть спокойным? Выдох. Сбросить напряжение. Гулко, тяжело бухает в висках. Уже вторые, третьи сутки раскалывается голова.

– Не стрелять! Не стрелять! Выходят женщины и дети!

Все. Взмахиваем белым флагом, выходим… Дети, женщины жмутся друг к другу. Каждому хочется забраться в середину колонны, уменьшиться в размерах.