Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Берта знала, что недолго музыке играть. Она гуляла по-русски, видимо, надоела ей постоянная нищета, и показалось ей, что можно прожить хоть какое-то время так, чтобы было, что вспомнить. Как говорили тогда — сорвалась с цепи.

Берту немцы, как могли, спасали. Добралась она до Латвии, где у нее были когда-то родственники, работала в каком-то рыбном порту. До поры, до времени… Пока не сказала кому-то чего-то лишнего. Подвело ее долгое и близкое общение с культурными офицерами. «Простые» советские люди такого не прощали.

Я, конечно, не понимал тогда, как именно Берта поднимала немцам боевой дух, и не только дух, но она-то знала — за такое по голове не погладят.

Берта не интересовалась политикой, по ее вине никто не пострадал, но, когда немцы отступали, она уехала вместе с ними.

В 1948 году ее под конвоем привезли из Латвии. Всех жильцов нашего дома вызывали в Водный отдел МГБ, расположенный на Приморском бульваре. Никто не знал, зачем вызывают. Все боялись идти туда. Моя мама взяла меня с собой, может быть, думала, что это ее может спасти. Но оказалось, что людей вызывали как свидетелей.

Соседи подтвердили, что немка Берта вела веселый образ жизни во время оккупации, но больше сказать ничего не могли. Затем состоялось закрытое заседание суда в том же помещении.

Мама пришла домой и рассказала, как проходил процесс. Мне ее рассказ показался забавным, и я его запомнил. Все соседи подтвердили факт гулянок в квартире Берты. Вызвали свидетелем нашего соседа сверху — дядю Гришу, не помню его фамилии.

Судья спрашивает: «Свидетель, что вы можете сказать по данному делу?». Дядя Гриша молчит, не знает, что сказать. Судья: «Объясните суду, как она жила, плохо ей было или хорошо?». Реакция та же, затем дядя Гриша понял, чего от него хотят: «При немцах ей было хорошо, а вот теперь — плохо».

Берте дали десять лет. Больше я о ней никогда ничего не слышал.

Позже, во время работы в таксометрном цехе, я был свидетелем разговора двух ветеранов: Бондарский Яков Григорьевич отвоевал во фронтовой разведке всю войну, а Калюжный Борис Григорьевич просидел в тыловых штабах радиооператором на ключе.

После капитуляции Германии Калюжный остался служить в наших войсках в звании младшего лейтенанта и сумел привезти в Одессу вагон трофеев. Однажды он по пьянке стал перед нами хвастать, как ему это удалось, и сказал, что война для него была лучшим временем жизни.

Бондарский Яков Григорьевич молча вспоминал, какой война была для него, и вдруг с силой ударил Калюжного в подбородок, отчего тот упал на верстак и закричал: «На, бей меня еще, меня и не так били!» Так у меня на глазах прояснилось, что и евреи очень по-разному пережили войну, даже в войсках.

Борис Григорьевич не мог не вспоминать свою службу в Германии. Рассказывал о том, как при освобождении наших пленных он участвовал в составе «тройки», занимавшейся их сортировкой. Если кому-нибудь из «тройки» не нравилась «морда лица» освобождаемого — его тут же отправляли по этапу и давали срок, не разбираясь в том, как и почему он попал в плен.

Наш дом № 19 по улице Жуковского подлежал взрыву, немецкие саперы уже готовились. Однако жильцы упросили ответственного за это мероприятие офицера не делать этого. Конечно, немцам проще было взорвать свой штаб вместе со всем имуществом и документацией, а жильцов просто выгнать на улицу. Произошло то, чего трудно было ожидать от дисциплинированных офицеров вермахта. Немецкие солдаты сами выносили имущество штаба и папки с документами на мостовую, напротив нашего дома.

Несколько дней они жгли громадный костер, куда все время подносили и бросали обмундирование, белье, канцелярские принадлежности. Возле костра стоял часовой, который никому не позволял что-либо брать из того, что подлежало уничтожению.

В это время по городу стали ездить на низкорослых лошадях «калмыки», как их называли одесситы. Они были одеты в немецкую солдатскую форму. Один из них при мне подъехал к часовому возле костра и жестами показал, что ему нужно белье. Часовой позволил ему взять комплект нового белья, калмык попросил чего-то еще. Немец пригрозил автоматом и сказал «вэк», что означало (я узнал позже) «вон».

То, что руководство штаба взяло на себя ответственность за перенесение места взрыва на соседнее здание, более чем удивительно. Я и теперь не понимаю, почему они это сделали. Но было именно так.

Школа № 117 еще не была взорвана, она пустовала. Парты и стулья во время оккупации пошли не растопку. В классах кое-где валялись тетради и учебники. Я ходил по пустым помещениям, искал книжки с картинками. Двери были открыты настежь, окна без стекол. Разруха была как в порту, но масштаб другой.

Школу взорвали вместо нашего дома, и я видел, как это происходило. Немцы подвели какие-то шнуры, потом внутри что-то ухнуло. Из всех окон и из-под крыши вырвалось пламя. Наверное, они заложили в здание какое-то горючее, потому что огонь пылал очень долго. В итоге от школы остались только наружные стены. Межэтажные перекрытия провалились вместе с остатками крыши вниз.

Перед бегством из Одессы немцы-резервисты взрывали предприятия связи: городскую телефонную станцию, на развалке которой в доме № 23 по ул. Жуковского мы играли в войну, взорвали центральный телеграф на Садовой… Взрывали они промышленные предприятия, и то, что осталось от порта.

Оставили немцы нетронутыми самые ценные здания города. Уцелел Воронцовский дворец, в котором вскоре после освобождения города стал работать Дворец пионеров.

В здании Думы заработал горсовет.

На Бебеля 12, где была сигуранца, разместилось областное управление МГБ.

На Жуковского 15 открыли среднюю школу № 4.

В помещении немецкого штаба (Жуковского, 19) после приходя наших заработала швейная фабрика «Молодая Гвардия».

Остались целыми здания банков, Пассажа, всех театров и кинотеатров, музеев, библиотек, церквей… Не взорвали немцы и круглый дом на Греческой — самый крупный клоповник города и гордость Одессы.

О том, что немцы минировали Оперный, у меня свое мнение…

Порт смотрелся с бульвара Фельдмана грудой искореженного металла. Целой была только небольшая церковь напротив Потемкинской лестницы, рядом с причалом. В ней разместился отдел охраны порта МГБ. Железнодорожный вокзал был разрушен в начале войны немецкой авиацией или нашими саперами. При румынах я ходил по его перронам с мамой.

От советских бомбардировщиков пострадали, к сожалению, в основном жилые дома, развалин было в центре города очень много. Наверное, наши летчики были очень молодыми…

Вспомнился послевоенный миф о том, как в последние дни немецкой оккупации города артисты оперы и балета спасли здание театра от взрыва. Они сумели напоить подразделение немецких саперов вместе с их офицерским составом, и те не смогли привести в действие свои взрывные устройства. Версия весьма привлекательная, но сомнительная. Она могла быть кому-то нужной и даже полезной. Но следует подумать над несколькими вопросами: