Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Как можно напоить саперов, которые получили приказ о выполнении взрывных работ?

Какие немецкие офицеры не стали бы выполнять приказ командования за выпивку?

Был ли вообще такой приказ?

Следует учесть также известную до избитости фразу о том, что сапер ошибается только один раз и только самоубийца станет проводить подготовку к взрыву спьяну или с похмелья.

При этом невыполнение приказа на войне карается расстрелом на месте. Конечно, можно предположить, что обаятельные артистки-одесситки просто околдовали немецких взрывников, которые, стосковавшись по женскому обществу, напились до безумного состояния. Однако верится с трудом.

Кстати, советские саперы перед заданием не пили даже принятых в войсках боевых ста грамм.

Вывод напрашивается сам: немцы не имели намерения взрывать Оперный театр, так же, как не хотели взрывать дом на Жуковской № 19, где размещался их штаб. Не стали оставлять жильцов этого дома без крыши над головой.

Безусловно, на первой стадии войны, обманутые фашистской пропагандой, опьяненные первыми ошеломительными успехами, немецкие солдаты действительно зверствовали. После Сталинграда они уже были не те. К тому же почти всех цыган, евреев, коммунистов уже уничтожили румыны, которым поручили эту грязную «работу».

Ожидание неизбежного возмездия определяло отношение оккупантов к городу и его жителям в марте-апреле 44-го.

А что касается артистов оперного, то только за то, что они играли в театре во время оккупации их ждали очень крупные неприятности после освобождения города. Этот факт биографии можно было в то время приравнять к коллаборационизму.

При этом было понятно, в том числе и чекистам, что репрессировать всю труппу театра не выгодно со всех сторон — и артистов мало, и предателей как-то многовато получалось. А потребность в мастерах оперы и балета была, и немалая. Война унесла много жизней, в том числе среди творческой интеллигенции.

Проще было сочинить миф о спасении театра мужественными артистами-подпольщиками. Артистам тоже, очевидно, возражать не приходилось. Альтернатива была невеселой. Конечно все это — просто умозаключения, но напрашиваются именно такие выводы, в том числе и исходя из других случаев советского мифотворчества.

Вспоминаются мраморные лестницы нашей парадной, освещенные большими, разноцветными витражными окнами. Мраморные же подоконники подчеркивали красоту здания изнутри. За время оккупации многие окна были повреждены. После освобождения города по мраморным лестницам переносили тяжелую мебель из разных коммунальных квартир хозяева или покупатели. Ступени побили, а жалко… Большие, красивые когда-то входные двери обветшали. Немцы пожалели наш дом-красавец, но он остался бесхозным…

Потом в городе появились военные в черных мундирах с массивными бляхами на груди. На шее у них висели автоматы, иногда рядом с ними шла красивая собака-овчарка. В общем, они выглядели так, как показывали фашистов позже в нашей кинохронике и художественных фильмах. Они держали себя обособленно и, видимо, чувствовали себя настоящими хозяевами города.

Войска карательного назначения могли пустить в ход оружие без предупреждения, и даже солдаты вермахта относились к ним настороженно. Население избегало встречи с эсэсовцами на улицах города. Впрочем, на детей они, как и другие солдаты до них, внимания не обращали. Мы инстинктивно чувствовали исходящую от них угрозу и убегали, даже не соображая, почему.

Румынские солдаты и офицеры из города исчезли, как будто их и не были вовсе. По улицам ходили разрозненно только немецкие военнослужащие. Их было меньше, чем до того румын, но жители, в том числе и наши соседи, насторожились: возможно, кто-то посчитает, что румыны еще недостаточно «очистили» город. В нашем дворе немецкие солдаты занимались подготовкой техники к дальней дороге.

Офицер, проживавший в нашей коммунальной квартире, был очень аккуратным. Возможно, он происходил не из простой семьи. Лейтенант всегда одевался в свежевыстиранное и тщательно отглаженное обмундирование, которым очень гордился. Из своей комнаты он меня не выгонял, и я видел, как денщик тщательно чистил, гладил и аккуратно развешивал в шкафу его униформу. Офицер был молодым, возможно, недавно окончил военное училище, а его денщик был довольно пожилым и очень к нему услужливым.

Немцы вели себя так, как будто они не ожидали никаких перемен на фронте, и расположились у нас надолго.

Иногда, когда у соседа-офицера было хорошее настроение, и он разговаривал со мной на ломаном русском языке. Спрашивал, кем я хочу быть, когда вырасту.

Перед моими глазами возникали румынские офицеры, сидящие на лошадях в красивой зеленой форме с аксельбантами и саблями. Особенно мне нравились их высокие изогнутые фуражки, на красных околышах которых красовались большие разноцветные кокарды. От такой формы просто невозможно было «глаз отвесть» И я всегда отвечал: хочу быть румынским офицером.

Почему румынским? — удивлялся он, и я замечал недовольство «соседа» моим ответом. Мама подсказывала мне потом: «скажи, что немецким». Однако мне так нравилась форма румынских офицеров, что по-другому я ответить не мог. Перед глазами возникали четкие шеренги румынских солдат, марширующих по бульвару Фельдмана и сидящие на конях офицеры в петушино-цыганском обмундировании. Оркестр исполнял марш. Еще они торжественно стояли при исполнении румынского гимна: «Та… та… та… — корона романа…»

Немецкие же офицеры были одеты более элегантно, но как-то очень уж сдержано. Их форма была серенькой. К тому же немцы не ходили колоннами по Пушкинской и ничего не пели, чем, в моих глазах, сильно проигрывали.

Высокий красавец, румынский офицер, проходя мимо подъезда нашего дома, не заметил выходившего из штаба немецкого офицера. Немец, без всякого объяснения, влепил румыну звонкую пощечину. «Брат по оружию» поплелся молча вниз по Жуковской…

Более двух лет я видел их сидящими на красивых лошадях, а оказалось, что они не такие уж и важные! Их красивый наряд с высокой фуражкой и яркой кокардой не защищает их от пощечин немецких офицеров, одетых в серенькие мундиры, если они не успевают отдать честь… Это открытие было для меня неожиданным.

Стало понятно, почему наш постоялец так не хотел, чтобы я когда-нибудь надел униформу румынского офицера. К тому же я был блондином, хоть тощим, но веселым, что в понятии немца, видимо, относило меня к нордическим племенам. На румына я был явно непохож. Постоялец, возможно, предвидел появление в Германии многочисленных арийцев-дистрофиков, похожих на меня блондинов со светлыми глазами…