Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

В комнате, где проживал немецкий офицер, было всегда очень чисто — уборкой занимался его денщик. Возле окна стоял большой канцелярский стол, на котором лежали письменные принадлежности, зеркало и красивая темная коробка из дерева. В ней находились средней величины сигары.

Немец курил сигареты, а сигары, наверное, ему о чем-то напоминали. Коробка была разрисована какими-то картинками с разноцветными неграми. Такие люди меня удивляли, но вопросов у меня не вызывали — мало ли что бывает после пожара, например. Внутри была проложена серебристая фольга. Сигары были явно очень дорогими и вряд ли их присылали фронтовым офицерам в качестве пайка.

Комната на ключ никогда не закрывалась. Иногда, несмотря на запрет родителей и сестры, я туда заходил, ничего не трогал, однако эту коробку не исследовать я не мог. Очень уж она была красивой.

Немец по каким-то признакам понял, что кто-то прикасался к его сигарам и с пистолетом в руке предупредил маму, чтоб это было в последний раз, и чтобы никто не смел заходить в его комнату, когда его нет. Иначе будет плохо.

Офицер по природе не был злым, и часто, когда ему нечего было делать, разговаривал с соседями по квартире на политические темы. Иногда при этом присутствовали и мы с Ленькой.

Ни соседи, ни, тем более, мы с Ленькой не могли повлиять на ход геополитики, однако немцу хотелось поговорить с «нейтральной аудиторией». Говорил он о том, что коммунисты ничем не лучше фашистов, при этом показывал советские деньги, на которых был выбит лозунг «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Это был главный аргумент, в его понимании, в пользу агрессивности коммунистов.

Рассказывал он также и о том, что в Германии при Гитлере люди стали жить очень хорошо, и мебель у них значительно лучше, чем у нас. Хотя и в фашистской идее он, очевидно, стал сомневаться. Офицер, образованный военный, наверняка понимал, что дело на всех фронтах идет к невеселой развязке.

Он со своим денщиком мало напоминали агрессивно наступающих немцев, которых мы видели в дальнейшем в хроникальных фильмах, в том числе и трофейных. Это были люди, потерявшие веру в свою победу, они стали задумываться над тем, кто же такой Адольф Гитлер, и что их ждет.

Безусловно, они знали даже из фашистской хроники, сколько горя они принесли людям и ожидали возмездия. Однако они давали присягу и делали свою «работу», хотя прежней уверенности в правоте своего руководства у них уже не было.

К 1944 году злости к населению Одессы немцы уже не проявляли, мысленно примеряя на свои семьи ситуацию, в которой оказались наши люди. У них были основания считать, что и их никто жалеть не будет. По улицам города не ходили бравые немецкие солдаты и офицеры с закатанными рукавами, каких позже показывали в документальных фильмах, и спеси не было.

Немецкие солдаты и офицеры, жившие в нашем доме, не были злыми. Это была, видимо, техническая часть со своим штабом, укомплектованным резервистами. Вели они себя дисциплинировано, оставаясь гражданскими людьми, хоть и одетыми в униформу. Вначале, когда немцы сменили румын, соседи их боялись, но, когда увидели, что солдаты никого не убивают и не грабят, успокоились. Резервисты явно уже не верили в победу своих войск.

Незадолго до освобождения Одессы над городом был сбит советский истребитель. Летчик погиб. Немцы объявили по радиоточкам о времени и месте его похорон.

Хоронили пилота торжественно, как героя, которого они уважают, хотя он и был их противником. Впереди процессии, медленно двигавшейся по Пересыпи, несли его ордена и медали. Очень много жителей оккупированного города пришли проводить в последний путь советского летчика, отдавшего жизнь за освобождение Одессы. К месту захоронения, садику на Ярмарочной площади, шли люди со всех районов города.

Моя сестра со своей подругой и другими одесситами участвовала в процессии и рассказывала о том, что многие, шедшие за гробом Плохого боялись, что это — провокация и немцы планируют перестрелять людей, пришедших на похороны летчика-героя. Такое предположение, кстати, не было совсем уж беспочвенным. Однако, этого не случилось. Во время похоронной процессии на Ярмарочной площади немцы могли расстрелять тысячи одесситов, хватило бы и четырех пулеметов, бежать было просто некуда. Немцы явно не планировали такого расстрела.

Сбили трижды орденоносца лейтенанта Михаила Максимовича Плохого конечно, не 9 апреля 1944 года, как это указано на памятнике по приказу, видимо, советских органов. Война, в том числе и пропагандистская, сместила даты. Летчик погиб раньше: за день до бегства немцам было бы не до его похорон. И похоронили бы его, как и всех солдат и офицеров, отдавших свою жизнь за освобождение Одессы на Втором Христианском кладбище.

Вероятно, есть еще живые одесситы или их потомки, которые могут дополнить воспоминания очевидцев похорон советского летчика.

Как бы там ни было, прах пилота-истребителя Плохого и памятник ему и поныне находятся на своем месте. Там и по сегодняшний день всегда лежат живые цветы. Одесситы его не забывают.

С Толиком Титом мы иногда приходили на почти пустой бульвар Фельдмана. Залазили на чаши памятника Пушкину, осматривали гавань.

Нас не удивляло, что порт похож на развалку — мы его другим не видели. Возле уцелевших причалов стояли корабли. Какие из них были немецкими, румынскими или итальянскими, мы не различали. Иногда там прогуливались немецкие солдаты и офицеры.

На всем бульваре была только одна развалка, позади Дюка, где позже размещались пассажирские морские кассы. На склоне немецкие солдаты колдовали возле зениток. Нас никто не гонял. На советских разведчиков мы не были похожи.

Во время немецкой оккупации в Одессе появилось большое количество автомашин различного назначения. В центре двора стоял черный BMW, двери которого не запирались на ключ, и я, когда хотел, садился на место водителя. В кармане на дверце всегда лежали хромированные бочонки с центральными вставками, которые при нажатии рычажка прыгали. Возможно, это были дверные защелки. Я их несколько раз забирал, но они снова появлялись.

В кабине пахло кожаной обивкой сидений, было приятно представлять себя водителем и гудеть себе под нос. Однажды я нечаянно нажал на сигнал. Подошел солдат, потрепал мой чубчик. Рядом оказался денщик офицера, нашего постояльца. Солдаты о чем-то весело поговорили, закрыли дверцу и пошли, как будто меня нет. Потом солдат вернулся, дал мне запакованный в бумагу столбик круглых леденцов, и опять закрыл дверь.

Усидеть в машине я не мог, побежал домой, дал несколько леденцов сестре и маме. Постучал в комнату к Леньке. Там никого не было, и порцию, которую я ему выделил, незаметно для себя съел. Вместо леденцов подарил Леньке, когда он появился, хромированный бочонок. Несколько таких «пушечек» сохранилось у меня до учебы в школе…