Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Среди соседей прошел слух, что через город пройдут части «калмыков», которые будут вырезать население. Точно этого никто не знал и не мог знать, но все подъезды домов и все парадные на всякий случай были закрыты дворниками. Конечно, это не могло быть серьезной преградой для нападающих (если бы они были). Окна первых этажей не имели решеток, попасть в квартиры других этажей проблемы не составляло. Однако, все коммунальные квартиры, где были жильцы, тоже позакрывали.

Все ждали, что будет, но ничего не случилось. Позже одесситы узнали, что советские войска, высадив десант, перекрыли дорогу на Одессу «калмыкам», которые в пригородах успели порезать население.

Следующим утром, 10 апреля, в Одессу вошли наши войска. В центре города они шли по Ришельевской от Оперного театра. Все, кто мог ходить, вышли к ним навстречу, выбежали и мы с Ленькой.

Советскую военную форму почти все одесские дети видели впервые. Малыши постарше отдавали им честь, солдаты весело смеялись и козыряли им в ответ. И мы стали отдавать честь, и нам тоже отвечали.

Все было очень празднично. Даже голод гасился общим радостным возбуждением. Потом солдаты стали проходить строем, четким шагом, и петь, как мне слышалось, «кутья разблагородная вскипает, как волна».

Дело в том, что процесс варки кутьи я видел, когда мама ее готовила на поминки бабушки Пелагеи. Тогда же у меня сформировалось мнение, что еда эта очень вкусная и что-то благородное в ней, безусловно, было. Всё мне было понятно, но почему солдаты с винтовками в строю поют про кутью?

Оказалось, что я не знал еще значения слова «ярость», оттого и исказился смысл песни в моей голове. Я вынес свой трехколесный самокат и стал с шумом кататься от Екатерининской до Ришельевской по нашему кварталу. Никто мне ничего не говорил. Только друзья-товарищи просили дать покататься, и мне не было жалко. Катались весь день, до вечера. Больше не нужно было быть осторожным или чего-то бояться. Пришли наши, и мы сразу разобрались, кто они такие.

Все одесситы ожидали больших перемен к лучшему. Горя и смертей они насмотрелись, но лица всех людей были веселыми, глаза светились радостью. Прошли самые тяжелые для одесситов три года. И они даже представить не могли, что с ними будут поступать по «особой» справедливости, что им и их детям еще долго доведется быть людьми второго сорта, а многим тысячам из них достанется судьба еще горше.

По всему городу войска ПВО стали устанавливать большие аэростаты, каждый из которых поднимали в небо несколько солдат. Взлетали они на определенную высоту, удерживавшие их тросы привязывались к телеграфным, силовым и другим столбам. Один из этих дирижаблей был установлен напротив ворот нашего дома. В городе их было много, и в небе они смотрелись красиво. Некоторые из них плавали в воздухе на большой высоте, некоторые — низко.

На протяжении всего склона Приморского бульвара от фуникулера до памятника Пушкину были фундаментально установлены зенитки, покрытые маскировочными сетками. Возле орудий расположились солдаты. Немецкие самолеты над Одессой не появлялись, и через некоторое время средства ПВО из города перенесли куда-то, где они были нужнее.

Дверь нашей комнаты была в конце коридора, справа, как и двери других соседей, чьи окна выходили на улицу. Против дверей стоял с довоенных времен большой сундук, в котором отец оставил свой сапожный инструмент, гвозди, несколько автомобильных поршней, похожих на ручные гранаты, пилу по дереву и пару-тройку разных молотков. Папа явно тяготился своим образованием и хотел стать мастеровым, если повезет остаться живым после войны. В победе Красной Армии он не сомневался. Своими переживаниями он делился только с мамой, я никогда не слышал от него высказываний на политические темы.

Отец был очень веселым 10 апреля, когда пришли наши. Он со мной много разговаривал и в течение нескольких часов смастерил второй трехколесный самокат из дерева, с куском кожи, соединяющим доски. Маме как-то мимоходом сказал, что идет воевать. Она его не отговаривала, хотя и знала, что он белобилетник из-за болезни сердца.

Утром отец пошел в военкомат и подал заявление о добровольной отправке на фронт. Помню, как в последний вечер перед уходом отца мама протопила «буржуйку», чтобы просушить несколько сухарей ему в дорогу. Дина куда-то ушла, а мы втроем сидели вокруг печки.

Было не холодно и без отопления, но мама непременно хотела подсушить хлеб. Родители о чем-то говорили, я не совсем понимал, о чем, и вообще не воспринимал происходящего серьезно. Потом мама сосредоточенно собрала сухари, зубной порошок со щеткой, завернула все это в небольшую тряпочку. Вот и все приготовления. А утром мы пошли его провожать.

Прощание не было бурным, все было очень буднично, как будто расставание предстояло недолгое. Примерно так же вели себя и остальные, провожавшие своих мужей, отцов, братьев.

Сборный пункт располагался во дворе дома, возле магазина «Детский мир» на Ришельевской. Мы с мамой подождали, пока отец вместе с другими одесситами покупался, постригся и переоделся в солдатскую форму. Потом он занял место в строю и пошел по Полицейской (ныне ул. Бунина) в сторону Преображенской. Больше мы отца не видели.

Наш сосед дядя Гриша, которого мобилизовали вместе с папой, после возвращения с фронта рассказывал, что отцу предлагали должность писаря в штабе, но он отказался, решил пойти на передовую.

Должность писаря отцу предложили не случайно. Во время гражданской войны он был писарем при штабе Первой конной армии Буденного. Но в оккупации он столько насмотрелся, наслушался и натерпелся унижений от румын и немцев, что посчитал себя обязанным идти на передовую.

У меня есть еще одна версия: отец, практически необученный солдат, пошел на передний край, возможно, еще и потому, что его однополчане по гражданской, награжденные различными знаками отличия, намекали ему, что он не воевал, а отсиживался в штабе писарем. Мама рассказывала, что его это очень задевало.

Всю оккупацию пылилась на гвозде гитара семиструнная. Не до нее было отцу, а маме, которая вспоминала иногда невеселое довоенное время, когда все ожидали ареста, тем более. Папа приходил иногда в день получки, извинялся: «Маня, я сегодня выпил кружку пива». Снимал гитару со стены, настраивал и пел: «Эх, загулял, загулял, загулял, парень молодой…» Как пел отец до войны, я помню смутно.

Зато хорошо помню, как папа пришел из военкомата 11 апреля, снял с гвоздя гитару, и запел как-то буднично-привычно, как будто каждый день играл и пел: