Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Мама молча заплакала, а я впервые слышал спокойный голос поющего отца, похожий на тот, который я слушал, сидя на заборе из ракушняка во дворе Театрального переулка… Тогда ни я, ни мама не знали, что и в самом деле слушаем песню в папином исполнении последний раз.

Потом гитара висела на том же гвоздике, пока я не стал пробовать играть на ней. Сама она не играла. Просто полопались струны и сломался гриф…

Мы получили только одно письмо с фронта, в котором папа писал, что утром они идут в первый бой. Письмо было очень патриотичным. Больше писем не приходило. Очевидно, это был его не только первый, но и последний бой.

Через несколько месяцев пришло извещение 910 CП № 0821–1944 г, в котором сообщалось, что Маляр Семен Иванович, стрелок 910-го стрелкового полка 243-й стрелковой дивизии погиб 5 мая 1944 года. Место захоронения: пропал без вести.

Такое место захоронения указывалось самое меньшее в сорока процентах извещений о гибели солдат и офицеров (см. «Книга памяти Украины», изд. «Маяк», Одесса, 1994 г.). Их не скоро признавали погибшими: а вдруг попал в плен, тогда их семьи становились семьями предателей, и с ними следовало разбираться по-другому.

При наступлении наших войск, кого немцы могли брать в плен? Они сами сдавались тысячами. А тогда, по-видимому, все свежее пополнение одесситов апрельского призыва послали в такой прорыв, где собирать от того, что осталось на месте боя было просто нечего, как и разбираться, где кто похоронен. Правда, такое отношение командования наших войск к погибшим солдатам, да и офицерам тоже, было повсеместным, поэтому нет смысла развивать эту тему.

В шкафу еще много лет висел коричневый костюм отца — ждал своего хозяина.

Привычно смотрелся разбомбленный город в солнечный теплый день, и, наверное, грустно выглядели веселые одесситы, пережившие оккупацию с 16 октября 1941 года… Они радовались освобождению на фоне развалок и воронок от бомб.

Непривычно выглядели освещенные солнцем смеющиеся лица наших воинов в мокрых от пота гимнастерках… Впервые мы видели веселых солдат, шутивших на русском языке, и казавшихся нам такими же, как мы, но немного старше.

Перед освобождением Одессы бомбы почему-то падали в основном на жилые здания. Большинство красивых домов все же уцелело, и солдаты видели израненный, но все равно чарующий город.

За солдатами шли саперы, и у нас на глазах с помощью трафарета наносили на стены домов надписи: «осмотрено, мин нет». К вечеру почти все одесситы вышли на улицы города. Было их не очень много…

Почти на всех кварталах стояли сожженные автомобили, как после боев, которых в городе не было. Машины были чаще повреждены нашей авиацией, или уничтожены немцами, возможно по причине нехватки бензина.

Запах сгоревших домов и автомобилей не успел выветриться, он ощущался возле свежих развалок еще несколько дней, удушливый, противный запах горелого ракушняка и металла…

Голодные одесситы радовались, им не приходило в голову, что они, почти все, радуются рано… Они, выжившие при румынах, потом при немцах, оказались под особым подозрением советских чекистов. Все это проявилось через несколько дней, а в первое время после освобождения одесситы были более чем счастливы.

Уже на второй день начали работать военкоматы, все отделы МГБ и партийные органы. Сразу же начались аресты, и жить одесситам стало не менее страшно, чем при немцах. Откуда-то появились «черные вороны», которых стали бояться даже пацанята. Те, кто был постарше, показывали нам пальцами на военных с красными околышками на фуражках:

— Это — чекисты. Они могут убить кого захотят, а ночью они ездят на «черных воронах», и арестовывают, кого захотят…

У чекистов, действительно, работы было много: нужно было опросить всех дворников о поведении жильцов при оккупантах, кто и где работал. Этих данных было достаточно, чтобы многие одесситы переселились в дальнюю дорогу за государственный счет…

Появилось столько беспризорных, что они заселили почти все развалки и территорию костела. Никого не интересовала судьба детей арестованных. Их, грязных и оборванных, иногда отправляли в детдома, но меньше их не становилось.

Еды в городе не было, и не было похоже, что она появиться. Распространялись слухи о людоедстве в районе вокзала и на Молдаванке. Эти слухи пресекались нашими чекистами, у которых был план по отлову «врагов народа», паникеров и дезинформаторов… Для одесситов, «побывавших на территории, занятой врагом», настали времена, похожие на те, которые были у евреев при румынах, только в рассрочку…

Отпраздновали освобождение одесситы, отвеселились, как могли. Подсознательно понимали, что чуда не произойдет и довоенная жизнь скоро не вернется, но ожидали скорых перемен к лучшему. За счет чего? Продовольствие нужно фронту, колхозы разорены, город и порт в руинах…

При нас вспоминали наши родители и соседи, как было до войны. Это звучало какой-то сказкой, в которой почти бесплатно раздавали белый хлеб и бублики, неизвестные нам сыр с колбасой, и многое такое, чего мы и не видели никогда. Такими продуктами немцы и румыны нас не баловали. Когда не знаешь, о чем речь, то оно и не очень-то нужно… Но любопытство брало верх:

— Тетя Оля, а что это такое колбаса?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — хлопала она нас по задницам.

Старости мы тогда не боялись, и сразу убегали во двор.

Оказалось, что оккупация — не самое трудное время для одесситов. Все еще впереди. Никакие предприятия их не принимали на работу по специальности, а если пойдешь работать уборщицей, то на повышение даже не рассчитывай. Так обрадовали наших мам представители Советской власти.

— Вам тут при румынах и немцах было хорошо! — с суровыми лицами объясняли им причину отказа в приеме на работу. Ожиревшие под бомбами коммунисты-кадровики, всю войну просидевшие в Ташкенте, с сознанием своей значимости, выпендривались перед унижающимися тощими женщинами. Они знали, что не имеют права нарушать секретные инструкции о приеме на работу лиц, «побывавших на территории, временно занятой врагом…» Так почему же не показать голодным, несчастным бабам свою власть?

Через несколько дней мама собралась устраиваться на работу и взяла меня с собой. Думала, видимо, что на консервном заводе, где она работала до войны, в отделе кадров примут во внимание, что у нее двое несовершеннолетних детей, и дадут ей хоть какую-то работу. Откуда ей было знать, что кадровики получили инструкции? На работу, конечно, не взяли.

Возвращаясь с консервного завода им. Ленина, прошли через парк Ильича, бывшее Первое Христианское кладбище, где наткнулись на несколько трупов «калмыков». Они были полураздеты, лежали в неестественных позах, почернели и сильно раздулись. Возможно, они были из тех, кто должен был вырезать население при отступлении немцев. Несчастные азиаты, распространявшие свою ненависть к советской власти на русских вообще.