Анатолий Маляр - Записки одессита. Оккупация и после…

Мама Шурика, управдом, подозвала сына и строго спросила: «е…л?» Шурик ответил утвердительно. Других вопросов не последовало. Маме, видимо, было достаточно узнать, что ее сын в этом отношении, по крайней мере, развивается нормально.

Наш многокоммунальный двор ничем не отличался от соседних. Он был почти образцово-показательным, в котором проживали обычные одесские семьи. «Хорошим должен быть народ, кто лучше всех живет…»

В составе компании из дворовых ребят нашего квартала мы часто посещали Привоз, который имел тогда убогий вид. Забор отсутствовал. Рыбные корпуса были целыми, но грязными и неухоженными.

«Продавцы» ходили плотными толпами и держали в руках куски хлеба, завернутые в газету, или другие продукты, цены на которые были астрономическими. Буханка хлеба стоила сто рублей. Торговаться бесполезно — цена твердая.

Несколько ближе к Преображенской располагались крестьяне, в основном на земле. Основными продуктами, которые они предлагали, были яблоки, картошка и макуха. Макуха была не очень твердой, ее было легко делить, она ломалась руками. Отжим масла был неполным, и она казалась нам очень вкусной. Продукты лежали на газетах кучками или в плетеных корзинах.

Справа, в здании «фруктового пассажа» продавалась мясная продукция. Товар лежал на стеллажах и прилавках — нам делать там было нечего: оттуда не убежишь. Когда наша компания проходила мимо продающих макуху и яблоки, крестьяне обхватывали свой товар рукам и громко кричали: «нэ пидходь!» Если кто-то из них зазевался, каждый из нас, кто был поближе к поклаже, хватал, что мог, и вся компания бежала к воротам зоопарка, а под них мы проскальзывали быстрее собак и котов.

На территории зоопарка находился кузнечный цех, в котором работал отец недавно приехавшего из Киргизии нашего нового компаньона Изи. Там мы по-братски делили доставшееся нам продовольствие и шли рассматривать животных. Крестьяне никогда не пробовали догонять и отнимать свои продукты потому, что бросить то, что оставалось никто позволить себе не мог. Мы были не одни такие на Привозе.

Изя с отцом, работавшим кузнецом в зоопарке, и мамой жил в глубоком подвале рядом с нашим домом, в 21-м номере. Подвал располагался сразу после входа во двор, справа. Изя приглашал меня к себе в гости.

Как-то пришел с работы его отец, принес 4–5 крупных малосольных скумбрий и раздал всем по одной. Они жили очень небогато, но он с такой легкостью одарил и меня, что это мне запомнилось навсегда. Их семья в Одессе так и не прижилась, они уехали назад в Киргизию, где им, наверное, жилось до того лучше.

Вспомнилось мне первое знакомство с Изей после заселения его семьи в глубокий подвал. Его мало беспокоило, что жилье очень неважное, и увидев меня, он сразу предложил пройтись по городу. Я повел его по Ришельевской к Оперному театру. Справа была развалка, слева дом развалился позже. Обошли театр. Недалеко от лестницы, ведущей к театральному переулку, мне повезло найти красивую большую линзу. Это произошло у Изи на глазах, он такую тоже захотел, но второй не было.

Тогда он предложил покататься на перилах лестницы. Свою находку я положил возле металлической верхней тумбы и поехал. Когда поднялся, обнаружил пропажу увеличительного стекла. Я спросил нового друга-товарища: где стекло?

— Вон идут два американца — они и забрали.

Я Изе не поверил. Американские моряки за время моей «езды» не могли успеть забрать линзу даже если бы бежали. Но он настаивал, а я стекло поблизости найти не смог. Куда он так быстро успел спрятать линзу — додуматься было невозможно.

Тогда мне еще не было известно понятие «еврейская голова».

Позже он прилип к нашей компании, вместе с нами выискивал «питание» на деревьях и Привозе, но о том, куда он спрятал линзу, я у него не спрашивал. Думаю, он бы рассказал. С увеличительными стеклами мне явно не везло.

В 1944 году в город стали приезжать одесситы из эвакуации. Вначале их было очень мало. Ощущались большие трудности с транспортом, получением разрешения на отъезд с последнего места жительства, на въезд в Одессу. Мне рассказывала тетя Маня Талалаевская, с какими мытарствами ей пришлось «пробивать» такие документы.

Стали прибывать в город и инвалиды войны с фронта, одесситы и не одесситы, которым некуда было ехать, которых никто не ждал.

Калеки заполнили Привоз, все другие базары и нечетную сторону Ришельевской по всей ее длине, от Дерибасовской до Пантелеймоновской. Одеты они были в поношенную солдатскую форму, и все имели явные признаки инвалидности: без рук, без ног, было много слепых.

Сидели и стояли они вдоль уцелевших стен домов. Иногда к ним подъезжали на деревянных тележках с четырьмя подшипниками солдаты, у которых ног не было вовсе, даже обрубков. Они очень ловко управлялись со своими «средствами передвижения» посредством деревянных толкателей, которые они держали в руках.

Был среди них красивый, широкий в плечах матрос в тельняшке и бушлате, который все время шутил и посмеивался над собой и своими товарищами по несчастью, покалеченными на войне, не зло, и они радовались его приезду.

Не помню случаев, чтобы покалеченные на войне люди, выпрашивающие подаяние, носили ордена или медали. Возможно, им было стыдно за свое государство, которому они оказались не нужны.

Родители моих сверстников, вернувшиеся с войны не калеками, часто отдавали свои ордена и медали детям и те играли в пожара (разбивали медалями кучки копеек). Никто не думал, что эти кругляшки стоили людям крови.

Иногда на выцветших гимнастерках можно было видеть черные, красные, желтые полоски, означающие степень ранения, но это было не потому, что они хотели что-то кому-то показать. Просто не думали о них. Трудно сказать теперь, кому было хуже — убитым или этим убогим.

Пережившие оккупацию старались помалкивать об этом «постыдном» периоде своей жизни. Кто мог, собирал подписи о своей «партизанской деятельности» в тылу врага. Из сотен настоящих подпольщиков в живых остались единицы, остальные появились неоткуда, как и «инвалиды войны».

Многие настоящие безногие, безрукие, слепые инвалиды не имели никаких документов, они прямо после лечения в полевых госпиталях оказались никем. Кому жаловаться? И на что? Но любящим женщинам и такие были нужны, если они только без рук или ног. О них весело шутили: «Без рук, без ног — на бабу скок! Кто это?» Деревенские думали, что это — коромысло.

По дороге на Толчок просила милостыню красивая безногая женщина на двухколесной тележке, она играла на баяне и пела военные песни. Слепой мужчина держался за спинку тележки. У женщины были глаза, у мужчины руки и ноги. Она была штурманом, а он — тягловой силой. Перед тележкой лежала тряпка, в которую кидали мелкие деньги, средства их существования — плата одесситов за их потерянное здоровье и музыку.