Александр Лесс - Непрочитанные страницы

Гузявичюсу пришлось оставить гимназию и целиком перейти на подпольную работу. В 1931 году полиция арестовала молодого революционера. Суд приговорил его к тюремному заключению на пять лет.

— В тюрьме, — вспоминает писатель,— находилось много коммунистов. Люди томились здесь долгие годы. В тюремной камере я познакомился с кузнецом Антанасом Курклетисом. Тогда, конечно, я не мог подумать, что через двадцать лет этот человек будет прототипом главного героя романа — Игнотаса Варкалиса и что эта встреча в тюрьме изменит привычное течение моей жизни.

Курклетис был старым фронтовиком. В долгие часы вынужденного бездействия он рассказывал мне о своей жизни, об участии в штурме Зимнего дворца, о том, как создавалась Красная гвардия в Восточной Литве. Рассказы Курклетиса завладели моим воображением. Я стал записывать все, что слышал от этого мужественного, много испытавшего человека. Чтобы скрыть записи от тюремщиков, я вынужден был, писать на маленьких клочках курительной бумаги. Я зашивал их в козырек картуза, в валенки—между двумя подошвами, в складки и швы тюремной одежды. Так день за днем, месяц за месяцем вел я этот своеобразный дневник жизни Курклетиса.

В тысяча девятьсот тридцать третьем году меня неожиданно перевели из Каунасской тюрьмы в Шауляйскую. Во время обыска много записок погибло. Уцелела лишь небольшая часть — та, что была зашита в одежде. Шауляйская тюрьма оказалась гораздо суровее Каунасской: полы и стены камер здесь были сплошь бетонированные, и спрятать что-либо от зорких глаз тюремщиков почти не представлялось возможным. Тем не менее я стал работать над романом. Каждый день страницы общей тетради покрывались набросками сцен, эпизодов, диалогов. Разумеется, приходилось тщательно скрывать эту тетрадь. Внезапно обрушился новый повальный обыск, и тетрадь безвозвратно погибла.

К этой теме я не возвращался несколько лет. Только в тысяча девятьсот сорок втором году я почувствовал потребность вернуться к начатому когда-то роману. Развитие партизанской борьбы на территории оккупированной гитлеровцами Литвы воскресило в памяти исторические события героического прошлого моей родины. Я стал усиленно работать над романом. Но мне не хватало главного — записей, погибших в тюрьме. Наконец, в сорок четвертом году мне удалось разыскать Курклетиса. С его помощью я возобновил записи, когда-то сделанные в тюрьме...

...Так иногда, казалось бы, случайная встреча решает писательскую судьбу и дает направление труду всей жизни.

ТОВАРИЩ ДЕТСТВА

Мне — четырнадцать лет. Я работаю курьером в редакции харьковской газеты «Вicти» и попутно пробую свои силы в отделе информации, поставляя спортивные сообщения и заметки о происшествиях. У меня нет приятелей; есть только один человек, которому я доверяю свои мысли и свои мечты, дружбой с которым дорожу и горжусь,— поэт Павел Павлович Оленич-Гнененко. Он старше меня почти на сорок лет, но это не мешает нам проводить вместе долгие часы. Вот мы гуляем по главной улице моего родного Харькова. Павел Павлович — громадного роста, богатырского сложения, с бритой головой, с длинными, как у запорожцев, усами, в развевающейся на ветру бекеше, небрежно накинутой на могучие плечи. Его почтительно приветствуют прохожие, он отвечает им легким наклоном головы и чуть качающейся походкой продолжает свой путь, возвышаясь как монумент над многоликой и пестрой уличной толпой.

В тридцатых годах Павел Павлович печатал свои произведения в харьковских газетах и журналах. Это были проникновенные лирические стихи, воспевавшие Украину, ее людей, ее природу. Он писал их крупным, четким почерком на узких длинных полосах бумаги — типографских гранках — и бережно хранил в кожаной, военного образца, сумке. Часто, сидя на бульваре, в тени платанов и карагачей, Павел Павлович читал мне свои стихи. И хотя прошло много лет, я до сих пор явственно слышу его несколько глуховатый голос, вижу его крупные, загорелые, узловатые руки.

Он вошел в мою жизнь вскоре после смерти моего отца и был моим добрым гением, другом, наставником. Он открыл моей душе силу и красоту творчества, внушил мне любовь к литературе.

8 1924 году я навсегда оставил Харьков и около двадцати лет почти ничего не знал о Павле Павловиче.

Августовским вечером 1943 года я приехал в родной город. Легко представить чувство, которое я испытал, оказавшись в городе своего детства.

Харьков только что был вторично освобожден от фашистов и лежал в руинах. Кругом громоздились горы щебня, кирпича, металла, сраженные бомбами деревья, зловеще чернели обугленные остовы домов, а в воздухе висело тяжелое, неподвижное облако удушливой пыли, смешанной с дымом пожарищ.

Уже давно здесь не было никого из моих родственников и близких. А Павел Павлович!.. Жив ли он?.. Весь вечер я блуждал по темным, пустым, лишенным жизни улицам и переулкам, разыскивая дом, в котором когда-то жил старый писатель. Уже около полуночи я отыскал наконец этот маленький домик с палисадником перед входом.

Но Павла Павловича я не увидел.

Вместо него в дверях появился незнакомый старик в украинской свитке, с желтым лицом и выцветшими, подслеповатыми глазами. Вначале он не хотел отпереть дверь, но, узнав, что я интересуюсь Павлом Павловичем, впустил в комнату. После долгих расспросов, кто я такой, куда и откуда еду, старик сел на табуретку и, помолчав, сказал, глядя куда-то в пространство:

— Нема Павла Павловича... Вмер вин...

При свете каганца старик рассказал мне историю последнего года жизни Павла Павловича. Голос собеседника часто срывался, он говорил медленно, с передышками.

...Когда началась война, Павлу Павловичу было восемьдесят лет. Он не смог эвакуироваться и остался в городе.

— Ненадолго это,— убежденно говорил он своему соседу Миронычу, с которым теперь я беседовал.— Не может быть, чтобы надолго!..

Гитлеровцы и их прихвостни из украинских националистов, едва был установлен в Харькове «новый порядок», тотчас же попытались привлечь Павла Павловича на свою сторону. Они знали, сколь велика была в городе популярность старого поэта, и, конечно, он был им очень нужен. Они предлагали ему печататься в газетах, уговаривали прочесть по радио стихи, соблазняли подарками, продуктами, деньгами. Но Павел Павлович решительно отвергал все предложения. Продукты? Их у него достаточно. Читать стихи? У него нет новых стихов. Печататься в газетах? Он давно уже ничего не пишет... Но за этими отговорками легко угадывалась подлинная причина: он не может изменить и никогда не изменит земле, на которой родился и которую любит преданной сыновней любовью.

Много месяцев тянулась ночь вражеской оккупации. Павел Павлович редко выходил из дому; он покидал свою маленькую квартирку только для того, чтобы раздобыть хоть что-нибудь поесть. Больной, впервые оказавшийся без родных, без близких людей, он особенно остро переживал свое одиночество.