Александр Лесс - Непрочитанные страницы

...Что значит «искать своего коня», я понял много позже, когда вплотную столкнулся с жизнью. Постепенно деревня, дорогая мне с детских лет, стала предметом моей писательской любви, и когда в тысяча девятьсот сорок втором году я разъезжал в качестве корреспондента по Алтаю, я почувствовал, как во мне накапливается огромный жизненный материал, как постепенно из этого материала складывается замысел моего первого романа «Горячие ключи».

В «промежутке» между беседой в ульяновской гостинице и первым романом я написал пятьдесят рассказов. Все они были для меня как ступеньки, как подступы к роману...

...Елизар Мальцев улыбнулся и заключил:

— Я вспомнил об этой встрече сегодня, когда мы с тобой проходили по Плотникову переулку, мимо высокого серого дома, на самом верху которого живет Мариэтта Сергеевна.

ДИАЛОГ ДРАМАТУРГОВ

В 1940 году Комитет по делам искусств заказал Алексею Толстому, Илье Сельвинскому и Владимиру Соловьеву пьесы об Иване Грозном.

Соловьев и Толстой были в дружеских отношениях. Встретив однажды Соловьева в Доме актера ВТО, Толстой спросил его с добродушной усмешкой:

— Слушай, ты действительно будешь писать об Иване Грозном?

— Да,— ответил Соловьев.

— А разве ты не знаешь, что и я буду писать?

— Знаю.

— И все-таки будешь?

— Буду,— сказал Соловьев и рассмеялся.

— Ну и нахал же ты, братец! — воскликнул Толстой.— Неужели ты не понимаешь, что это и материал мой, и эпоху я знаю лучше?.. Как друг тебе говорю: не советую писать, не советую...

— Я знаю, что ты советуешь мне как друг,— сказал Соловьев,— только ты не учитываешь, что я буду писать в стихах, а ты — в прозе. А это решающее обстоятельство.

— В чью это пользу решающее? — спросил Толстой.

— В мою, конечно,— ответил Соловьев.— Ты вспомни хоть одну историческую пьесу, написанную в прозе, чтобы она пережила свое время... На историческую тему подолгу живут только пьесы, написанные в стихах.

Толстой задумался.

— Это почему же? — спросил он,

— Пойми: я сразу начну действие. Мне не надо ни бытовых подробностей, ни соответствующих обрядов, ни мотивировок. Белый стих — язык торжественный, а прошлое в глазах поздних поколений всегда выглядит торжественно. В прозе же надо быть обязательно бытописателем. И язык у тебя будет более неуклюжим, каким он в действительности был в то время, и на бытовые мотивировки у тебя уйдет половина времени, и романтического начала того не будет, которое в исторической пьесе совершенно необходимо. И проиграть тебе это соревнование досадно потому, что, по мнению всех, ты начинаешь его с гораздо большими данными, тогда как на самом деле гораздо больше данных у меня. Просто по точности фокуса, который дает стихотворная форма.

Присутствовавший при этом разговоре народный артист Анатолий Горюнов заметил с улыбкой:

— А ведь в том, что говорит Соловьев, ей-богу, есть какая-то сермяжная правда, Алексей Николаевич... Ни одной исторической пьесы, написанной в прозе, не помню: и «Мария Стюарт», и «Ричард III», и все исторические хроники Шекспира, и «Орленок» — все в стихах...

Толстой нахмурился.

— Ну ладно, пиши,— сухо сказал он.

И Толстой написал вместо одной пьесы — две. Но прошли они только в четырех театрах Советского Союза.

Когда в 1944 году Соловьев случайно встретился с Толстым, Алексей Николаевич был уже тяжело болен. Усмехнувшись, он сказал:

— Знаешь, досаднее всего не то, что ты оказался прав насчет стихотворной формы, а то, что кое-кто думает, что ты действительно лучше меня написал...

— Ну, это не важно, Алексей Николаевич,— сказал Соловьев,— мы-то с тобой знаем, в чем тут дело...

К ИСТОРИИ «ПУШКИНА»

В 1923 году журнал «Россия» опубликовал повесть «Записки на манжетах», принадлежавшую перу никому не известного автора — Михаила Булгакова.

Автор повести, обратившей на себя внимание читателей, работал в то время репортером в газете «Гудок». Жил он бедно, постоянно нуждался, ходил в дырявых башмаках и в старом, потрепанном пальто.

Незадолго до этого он приехал в Москву из глухой провинции и в тайниках души мечтал познакомиться с Викентием Викентьевичем Вересаевым.

Он хотел пожать руку автору «Записок врача» — книги, которая взволновала его еще в те дни, когда он и не мечтал о литературной деятельности и работал земским врачом.

Дождливым осенним вечером Булгаков позвонил в квартиру Вересаева.

Дверь открыл сам писатель.

— Булгаков,— смущенно представился вошедший.

И от волнения почему-то снял галоши.

— Чем могу служить? — спросил Вересаев.

— Да, собственно, ничем, Викентий Викентьевич,— виновато пробормотал Булгаков, как бы оправдываясь за внезапное вторжение,— просто хотел пожать вам руку... Ваша книга «Записки врача» очень мне понравилась...

Вересаев промолчал.

— Ну, до свидания,— после минутного неловкого молчания сказал Булгаков и стал надевать галоши.

— Погодите, а фамилия-то как ваша? — спросил Вересаев, приставляя к уху сложенную рупором ладонь.

— Булгаков.

— Как?

Булгаков повторил фамилию несколько громче, догадавшись, что Вересаев плохо слышит.

— Булгаков?.. Михаил?..

— Да.

— Так это вы — автор «Записок на манжетах»?

— Я самый.

— Голубчик вы мой,— воскликнул Вересаев,— что же вы мне раньше не сказали?.. Раздевайтесь, пожалуйста, заходите, гостем будете!..

Так Булгаков познакомился с Вересаевым.

Прошло несколько лет. Булгаков стал известным драматургом. На сценах московских театров — Художественного, Камерного и Театра имени Вахтангова — с большим успехом шли его пьесы: «Дни Турбиных», «Багровый остров», «Зойкина квартира».

И вдруг одна за другой были сняты с репертуара все пьесы, прекратились репетиции новых. Чуть ли не ежедневно некоторые ретивые критики травили Булгакова, обвиняя его во всех смертных грехах.

Для драматурга наступили черные дни: его не печатали, он нигде не мог найти работу, о постановке пьес не могло быть и речи.

Булгаков стойко, с фанатической верой в свою правоту и в свои силы переносил это тяжелое время. Все, что можно было продать, он продал, жить дальше было не на что.

Как-то открывается дверь — входит Вересаев.

— Я знаю, Михаил Афанасьевич, что вам сейчас трудно,— сказал Вересаев своим глухим голосом, вынимая из портфеля завернутый в газету сверток.— Вот возьмите... Здесь пять тысяч... Отдадите, когда разбогатеете...

И ушел, даже не выслушав слов благодарности.

Однажды Булгаков пришел домой радостно-возбужденный.

— Новая пьеса... — еще на пороге загадочно шепнул он жене.— Есть новая пьеса...

В тот момент он больше ничего не сказал.

А вечером раскрыл секрет:

— Понимаешь, — говорил Михаил Афанасьевич,— это будет пьеса о Пушкине. Но без Пушкина. Его зрители не увидят. И знаешь,— заключил он, — я надумал пригласить в соавторы Вересаева.