Александр Лесс - Непрочитанные страницы

Вскоре после того как в печати появились сообщения, что Войнич жива, я навестил Людмилу Андреевну Ямщикову в ее маленькой, уютной квартирке в высотном доме на Котельнической набережной.

— Как это невероятно, как неожиданно и как радостно! — с восторженным изумлением говорила мне писательница.— Войнич жива!.. Я написала ей письмо и сегодня с утра только и занималась тем, что добывала ее адрес...

И Людмила Андреевна протянула мне приготовленное к отправке письмо. Оно очень трогательно, это маленькое письмецо одного писателя другому, и мне хочется привести его полностью:

«Дорогой мой учитель Этель Войнич!

Разрешите мне назвать Вас этим словом, хотя я и не имею счастья знать Вас лично.

Ваша книга «Овод» полвека назад произвела и на меня огромнейшее впечатление. Она помогла формированию моего характера.

До сих пор во мне живы воспоминания далекого детства. Я говорю это потому, что избрала своим псевдонимом имя главного героя Вашего романа. Вот уже 48 лет, как я выступаю в литературе под именем «Арт.Феличе».

Пусть к многочисленным письмам с выражением любви к Вам прибавится и мое.

Живите и здравствуйте долгие годы.

С глубоким уважением и любовью.

Арт.Феличе (Л.А.Ямщикова)».

ПОПРАВКА ПО СУЩЕСТВУ

В вестибюле Центрального Дома литераторов собрались писатели, журналисты, фотокорреспонденты.

Ждали Эдуардо де Филиппо.

Он приехал в начале одиннадцатого, сразу после спектакля, уставший, со следами только что смытого грима на характерном худощавом лице с высоким покатым лбом и тоненькой ниточкой серебристых усов.

Свободно и просто, как входят в дом истинных друзей, он вошел, встреченный аплодисментами, и, на ходу пожимая руки, упругой походкой, слегка наклонив голову, направился в Малый зал.

Он сел за круглый стол у самой сцены.

Сергей Смирнов приветствовал Эдуардо де Филиппо не только как большого друга Советского Союза и талантливого драматурга, но и как замечательного артиста и режиссера — генерала от искусства, как выразился Смирнов.

Эдуардо де Филиппо встал. С минуту он молча оглядывал зал, словно изучая его. Затем начал говорить. Он сказал, что глубоко взволнован приемом и словами, обращенными к нему.

Он говорил, и его подвижное лицо, как бы в такт мыслям, ежесекундно меняло выражение, а глаза — большие, светлые, чуть выпуклые глаза под тяжелыми веками — становились то пристально-зоркими, то задумчивыми, то иронически улыбающимися.....

Свою речь он закончил так:

— Я приехал в вашу великую страну не как генерал, а как солдат... Как солдат искусства... И если вы предлагаете мне звание генерала — я от него отказываюсь. В искусстве нет и не может быть генералов!..

СУВЕНИР

Я пришел к писателю Леону Островеру, чтобы взять у него интервью о том, как он работал над книгой о Тадеуше Костюшко.

В разгар беседы в моей авторучке кончились чернила. Я попытался было взять авторучку, лежавшую на столе писателя, но Островер запрещающим жестом остановил меня,

— Нельзя?..— удивленно спросил я.— Почему?..

Островер помолчал, затем таинственно улыбнулся.

— Не рассматривайте мой поступок как причуду старика,— заговорил он мягко, точно оправдываясь.— Послушайте-ка лучше историю этой ручки...

...Случай, о котором я хочу рассказать, произошел зимой тысяча девятьсот двенадцатого года — ровно пятьдесят лет назад.

В то время я учился в Берлинском университете. По субботним вечерам мы собирались в кафе «Монополь». Традиционные встречи в кафе с непременными дискуссиями, чтением стихов, жаркими спорами, обменом литературными новостями приятно разнообразили нашу чинную академичную жизнь. Однажды в кафе появился Шолом-Алейхем. Он направлялся на лечение в Италию и по пути остановился в Берлине, чтобы проведать свою дочь и ее семью. Сюда, в «Монополь», Шолом-Алейхем пришел со своим зятем — Микаэлем Койфманом, начинающим писателем и моим товарищем по университету.

Беседа за столом, как всегда, была оживленной, страстной. И хотя в этот вечер кафе заполнила главным образом молодежь, самым остроумным и блестящим был Шолом-Алейхем, тогда уже тяжело больной.

Но вот закончился наш вечер, страсти улеглись, и мы вышли на Фридрихштрассе. Падал первый снег. Мы, уроженцы России, обрадовались снегу, который в те минуты напомнил нам Родину. И вдруг большой, грузный Шолом Аш, словно бы угадав общее настроение, начал стремительно забрасывать нас снежками. Мгновенно в игру включился Шолом-Алейхем. В этот момент подошел толстый шуцман. По его хмурому лицу не трудно было догадаться, что он полон решимости одернуть разыгравшихся иностранцев. Но, взглянув на пожилого, улыбающегося, возбужденного Шолом-Алейхема, рассмеялся и, отойдя в сторону, с интересом наблюдал за игрой.

Расставаясь, Шолом-Алейхем пригласил меня на следующий день в гости к Микаэлю Койфману.

Здесь я уже встретил совершенно другого Шолом-Алейхема — глубокого, серьезного, пытливого, слегка иронического, жадно интересующегося самыми разнообразными вопросами — от краковского средневековья и поэзии польского поэта Выспянского до методов преподавания в высших учебных заведениях.

Узнав, что, еще будучи гимназистом, я выпустил книжку стихов, Шолом-Алейхем попросил меня прочесть какое-нибудь стихотворение из этой книжки. Сейчас-то я понимаю, что это были мальчишеские стихи, но тогда я считал себя настоящим поэтом и держался самоуверенно. Шолом-Алейхем слушал очень внимательно, откинувшись на спинку стула. Время от времени он шевелил рукой свои густые, с проседью волосы или пощипывал коротко подстриженную бородку. Ох, и досталось же мне от него и за плохие стихи, и за выспренность стиля, и за пессимистические нотки, которыми была полна моя «поэзия»!

Видя мое огорченное, убитое лицо, Шолом-Алейхем неторопливо открыл письменный стол, достал черную, с серебряным ободком авторучку — в те годы это была дорого стоящая новинка — и вложил ручку в верхний карман моего пиджака.

«Желание писать у вас есть,— сказал он серьезным тоном, как бы подчеркивая этим значительность момента.— Умение придет. Ручкой вы обеспечены. Теперь надо трудиться. И если будете трудиться, станете хорошим писателем».

...Ручка, подаренная Шолом-Алейхемом, всегда на моем письменном столе. Все свои книги я написал этой ручкой. Я никому не разрешаю ею пользоваться и никогда не выношу ее из дома — боюсь случайной поломки или потери...

Ну, а теперь продолжим нашу беседу!..

ИНТЕРВЬЮ

Их уже осталось немного, этих старых театральных репортеров — последних представителей уходящего, но гордого племени «всесведущих». Для них театр был роднее дома, дороже семьи. Они знали все — имя и отчество любого режиссера, актера или актрисы, замыслы драматургов, планы театров; как бы ни был переполнен зрительный зал, они всегда получали пропуск на лучшее место.