Илзе Лиепа - Мой балет

Горский, отвергал чрезмерное увлечение техникой для балерины, что невозможно было бы представить себе в петербуржской школе. Именно от пристрастий руководителя и складывалась московская манера – смесь эмоциональности и свободы. «Не страшно, если ты свернешься с пируэта, а страшно, если не будет искры вдохновения», – говорил ученикам Горский. По сути, в этих словах прозвучал лозунг целого направления, которое Горский потом создаст на сцене Большого театра.

Окруженный балеринами, творчеством которых он вдохновлялся, сам мэтр был трагически одинок всю свою жизнь. Я никогда не могла представить, насколько этот человек был несчастлив в своей личной жизни. Когда я, будучи ученицей хореографического училища, в учебниках видела фотографии Александра Алексеевича Горского, человека рубежа XIX–XX веков, гладко причесанного, худощавого, мне представлялся совершенно другой мир этого художника. Мне казалось, что дома его ждала милая женушка, всегда накрытый стол с кружевной скатертью, что под ручку они проходили путь от своего дома до Большого театра, всего каких-то сто метров, и она сидела где-нибудь в ложе и смотрела на его новые работы, так же как сопровождала своего художника супруга Касьяна Голейзовского – выдающегося хореографа, или супруга Ростислава Захарова – другого хореографа XX века. Но с Александром Алексеевичем Горским была совсем другая история: все его увлеченности и любови не были взаимными.

В канун революции Горскому исполнилось сорок шесть лет. Он одним из первых получил звание Заслуженного артиста республики. Но началась новая жизнь, почти одновременно эмигрировали его любимые балерины – Федорова, Каралли, уехал Мордкин. Это было время невероятных, мучительных ожиданий: будет ли вообще работать театр, или он закроется – шли разговоры, что здание передадут под овощной склад, и это была не шутка. Когда Большой театр все-таки открылся, в управление труппой включились люди другой формации. А Горского, который был далек от политики, это мало интересовало: склоки и борьба за власть для него были не важны, Но оказалось, что ему становится все сложнее и сложнее претворять в жизнь свои идеи. Его называли «левым», декадентом, человеком, отстающим от времени. Его спектакли исчезали из афиши, его предложения на Реперткоме отвергались. С сожалением он отмечает в своих записках: «Моя работа над созданием репертуара, мое маленькое, но честное как художника имя, мои мысли, мои грезы, которые я воплощал, будут втоптаны в грязь. Мне больно за будущее искусства, за мое служение своему делу». И тогда Горский реализовывает себя в маленьких экспериментальных студиях. Там собиралась молодежь, которая легко откликалась на его творческие идеи, и с этой молодежью он с удовольствием работал.

На окружающих Горский производил впечатление чудака, одержимого какой-то идеей, ведь он жил только театром. И тогда к нему пришло его последнее увлечение, которое опять не было взаимным, – в личной жизни хореографу трагически не везло. Его последней любовью была балерина Вера Светинская. Именно ей он писал невероятные строки: «Я схожу с ума, то маленькое чувство, когда человек только нравится, выросло в стихийное чувство любви. Что-то колыхнулось во мне, еще неясное, неопределенное, и вся душа всколыхнулась». Балерина не смогла ответить на чувства Александра Алексеевича, он был старше ее на двадцать пять лет. Свой последний год жизни Горский не мог работать. И это было особенно тяжело. Сказалось нервное напряжение последних лет. Но неизменно каждый день он выходил из своей холостяцкой квартиры в Копьевском переулке, шел в Большой театр, растерянно бродил по коридорам и залам, невпопад отвечал на вопросы, не замечал перешептывания за спиной. Он никак не мог расстаться с театром. Буйные взрывы эмоций сменялись депрессиями, у него была расшатана психика. Хореографа не стало в 1924 году, и вместе с ним ушел из театра его оригинальный репертуар. Но роль Александра Алексеевича Горского трудно переоценить. Именно он сформировал и воспитал балетную труппу Большого театра, он открыл множество новых дарований, сформировал новый репертуар, ввел новые актерские приемы. Полноправным соавтором балетмейстера стал художник. В этом творческом союзе произошли реформы в балетном костюме, в сценическом гриме.

Остался только один балет Горского – но какой! Знаменитый «Дон Кихот» – лучший образец московского исполнительского стиля. А значит, и имя его создателя не будет забыто. У Большого театра, на доме в Копьевском переулке, до сих пор висит памятная доска: «Здесь жил Александр Алексеевич Горский».

Я обращаюсь к личности женщины и балерины, которая волнует и не оставляет меня всю мою жизнь, и даже бессознательную мою жизнь, потому что жизнь моя прошла в ее квартире, в которую я въехала, когда моя мама носила меня под сердцем.

Мой отец, Марис Лиепа, трепетно сохранял воспоминания о Екатерине Васильевне Гельцер, очень гордился тем, что живет в ее квартире, считал это промыслительным. И действительно, в Брюсовом переулке, в доме № 17, на котором мемориальная доска Екатерины Васильевны Гельцер, а сейчас рядом и мемориальная доска Мариса Лиепы, была поистине артистическая атмосфера.

Имя балерины Екатерины Гельцер невероятно важно знать не только любителям балета, но и просто каждому москвичу, потому что Екатерина Васильевна – это эпоха, знаковая фигура для культурной жизни Москвы.

Ее жизнь была очень долгой: родилась Екатерина Гельцер в 1876 году, а не стало ее в 1962 году.

Гельцер не оставила мемуаров. Жизнь ее – как невероятная кинолента: там много недосказанного, много того, на что мы не можем сейчас дать ответ. Есть и авантюрные повороты, и влюбленности, и невероятные события, но о многом мы можем только догадываться, и о многих поворотах ее жизни мы должны говорить: «Возможно, это было так; предполагаем, что это было так…»

Родилась Екатерина Васильевна Гельцер в артистической семье. Ее отец был известным танцовщиком, он был неподражаемым Иванушкой в «Коньке-Горбунке», уморительно исполнял партию Марцелины в «Тщетной предосторожности», а эту женскую роль всегда поручают мужчинам. Кстати, в Московском театральном училище актерское мастерство ему преподавал сам Щепкин, и до конца своих дней они сохранили дружбу. А мать Екатерины Васильевны происходила из московских купцов Блиновых, которые приходились родственниками художнику Михаилу Нестерову. В их доме всегда царила творческая атмосфера. В семье было три дочери, с детства они могли слышать блистательных артистов, видеть их и, самое главное, дышать творческим воздухом.

Удивительно, но то же самое я могу сказать и о себе, потому что наша семья тоже была творческой, и, возможно, мой отец сознательно продлевал атмосферу, которая была в доме Гельцер. Из того материала, который мне встречался, я с огромным интересом обращала внимание на все, что связано с Екатериной Васильевной. Однажды в букинистическом магазине за десять рублей я купила фотографию Екатерины Гельцер с ее автографом, с краю было написано: «Жукову на память от Е. В. Гельцер». Эти «Е.В.» я запомнила, потому что в лепнине на потолке ее квартиры, в которой я жила, были те же самые вензеля «Е.В.Г.», и кто бы ни приходил к нам в дом – отец всегда был артистичным экскурсоводом: он всегда обращал внимание на эту лепнину, показывал белые колонны, которые обрамляли вход в гостиную, дверную ручку, которая была прикреплена к стене (отец говорил, что это балетный станок, держась за который занималась Екатерина Васильевна Гельцер), но, вероятнее всего, это была палочка, на которую Екатерина Васильевна опиралась, когда была в преклонном возрасте, потому что ноги отказывались ей служить…