Валерий Безручко-Надион - Родина далекая и близкая. Моя встреча с бандеровцами

И на прощанье, довольный собой, что уладил скандал, протянул мне руку.

— Иностранцы рвутся в горы, большие доллары платят, в очередь выстроились, а вам повезло, такой случай представился, — приговаривал он до двери кабинета — сегодня я свяжусь с карпатской веткой, дам команду, чтоб встречали московских гостей.

Я шел из ратуши и думал, как он ловко закруглил разговор, не затронув темы бандеровских отрядов, которые как мне рассказывали, уже имели свои лагеря, что с пьедестала сбросили танк Т-34 и истребитель МИГ-15, который поднялся в воздух в первый раз как раз с местного аэродрома. Кстати, вместо МИГА водрузили памятник Степану Бандере. А в витрине каждого магазина висел его портрет. Конечно, гораздо приятней говорить о прелестях Карпатских гор и возрастающем наплыве интуристов. Кстати, шел только 1979 год и о предстоящем будущем Украины никто не мог догадываться. Слишком крепким и нерушимым выглядел Советский Союз.

Ох, рано я увел тебя, читатель, в девяностые. Не отпускает меня детство, стучит молоточком в мою память, просится назад, знать осталось еще нечто, о чем не рассказано. «Поздно вспомнил, — говорит детство, — так рассказывай сейчас».

По протоптанной тропинке Далекой улицы, мимо белых хат и густых садов, шли отовариваться на Озерку (большой базар) — бабушка, тяжело передвигая ноги, и ее двое внуков. У каждого в руках были большие плетеные корзины. День, как всегда, обещал быть жарким, солнце только чуть-чуть прищурилось и оглядело землю, как бы раздумывая, — «Пора ли вставать или еще понежиться за краешком земли?». Сделать массовый выход на Озерку решили еще вчера, когда дед вернулся с работы, и приурочен он был к приезду старшего внука, то есть меня. Заметно светлело небо, солнце кажется приоткрыло второй глаз, просыпались птицы, после жаркой томной ночи задышал ветерок и ласкал ноздри запахом греющейся земли.

Мне бы хотелось подпрыгнуть и улететь туда, прямо в рассвет, не выпуская из рук корзинки, которая наполнилась бы утренним ветерком и несла, несла… Какая-то детская радость переполняла меня. Но к ней примешивалась грусть. Это была грусть, в которой были и радость и любовь. Я понял, отчего она появлялась. Не могу забыть каждый вечер возвращения деда с работы. В шесть часов открывалась калитка, входил дедушка, а за калиткой его уже ждал я. Дед, стараясь не испачкать, целовал меня в голову:

— Це якый парубок объявился в моей хате? Усі целы — здоровы? Ступай, милый, не попачкайся об мене.

А я уже сидел на ступеньке крыльца. Сначала дед проходил весь двор, шаркая ногами и тяжело дышал, (я говорил, что у него были больные ноги и слабое сердце, а участвовал он еще в первой мировой войне, в чине унтер-офицера). И было ему далеко за семьдесят, а может восемьдесят. Такие вопросы в двенадцать не возникают.

К врачам он не ходил никогда. Подобный распорядок был частью его жизни. Сейчас начинался обряд помывки. Первое дело — он снимал с головы помятый, в жирных пятнах, картуз и вешал его на свой гвоздь, прибитый на крылечке. Затем снимал с себя грязную рабочую тужурку и серую выцветшую майку.

Затем подходил к большому допотопному умывальнику, заполненному до краев горячей водой, под которым стояла табуретка с тазом. Долго намыливал крупные, со вздутыми венами, в пятнах мазута, руки большим куском простого мыла, наливал полные ладони воды и обрушивал этот водопад на макушку головы, лицо, шею. При этом издавал звуки набирающего высоту самолета.

Затем тщательно вытирался грубым большим полотенцем. Бабушка подавала ему чистую рубаху, он поднимался на крыльцо, доставал из кармана расчёску и перед маленьким, пожелтевшим от старости, зеркалом долго причесывал оставшиеся седые волосенки. Детская память сохранила все тщательно. Я понял, откуда в то утро прокралась ко мне грусть. Мне было жаль деда, он очень уставал. Но об уходе на пенсию даже слышать не хотел. Он был единственным кормильцем в семье. На тетю Наташу надежды было мало, она больше не работала, чем работала. Говорили — не везет. Сейчас она пела в хоре филармонии. Муж у неё был временный, приходящий, мне жутко не нравился, денег не давал, время от времени появлялся, напивался, ночевал и опять пропадал на месяц. Тетя Наташа ждала очередного ребенка. Вот почему деду нельзя было не работать — он тянул семью. «Видно жизнь еще не все соки выпила из него» — так говорила бабушка, и я думал над ее словами. Все эти грустные мысли как появились, так и исчезли.

Наконец выглянуло солнце и трава, и листья в садах покрылись серебряными бусинками росы.

Мне опять захотелось взлететь с корзинкой в руках и оказаться сразу на рынке, я черпал ею воздух, размахивал, как мог. Сзади бабушка и Валерка смеялись. Бабушка сказала:

— Придется из старых простыней сшить тебе парашют, у нас на корзинках-то не летают.

— А в Москве, говорят, только на корзинах и летают, — съязвил малой.

И снова хохот. Валерка даже за животик схватился. Не стал я им объяснять, что так я выражал свой восторг просыпающимся утром, а строгим голосом сказал:

— Вы весь рынок просмеетесь.

По большой разъезженной поперечной дороге уже двигались вереницей повозки, запряженные одной-двумя лошадками, полные арбузов, овощей, фруктов, мяса, рыбы и прочей снеди. Повозки сопровождали стаи собак, как бы охраняющие столь ценный груз. И по всем дорогам, тропкам, как ручейки в реку, стекались к базару хозяйки с корзинами, торопящиеся к разгрузке телег. Прилавки, прилавки, прилавки, — уже занятые, еще не занятые…Территория огромная. Базар набирал дыхание, разбухал, втягивая в себя все новые повозки, лошадей, коров, свиней и всех тех, кто за этим пришел. Потеряться здесь было — раз плюнуть. Нужно было либо держаться друг за друга, либо договориться о встрече в определенном месте. Мы договорились с бабушкой о встрече на площадке лошадей и время от времени появляться у рыбы и мяса. Как нас с Валеркой нельзя было оторвать от лошадиной торговли, так бабушку невозможно было увести от мяса и рыбы. Кормить она нас сегодня планировала: на первое — настоящим украинским борщом и на второе, по моему заказу, нас ждал днепровский судак. В общем, «жратва» не для слабых. К слабым, конечно, относили меня — пельмени, молоко, кефир, жареная картошка, — словом, московский рацион разительно отличался и качеством и количеством от украинского. Подобный пир мог быть только по большим праздникам, рядовые же трудовые будни были намного суровее и беднее. Повторяю, что такие умозаключения сделал двенадцатилетний мальчишка путем тщательных наблюдений и исследований. Поэтому, где вкусней кормят — в Днепропетровске или в Москве — оставался вопросом чисто риторическим.