Полина Венгерова - Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в XIX в.

Дома мать описала эту сцену, и всех домочадцев охватила тяжкая тоска. Каждый мучительно осознавал, что скоро, может быть, завтра и нас ждет та же судьба.

Мои замужние сестры понимали, что им больше не придется жить с родителями, так как отец вместе с недвижимостью потеряет и все свое состояние. Им нужно было самим устраивать свою жизнь. Хотя у каждой уже были семья и дети, новая ситуация пугала их — они ведь привыкли к беззаботному уюту отчего дома. И вот все должно измениться! На душе у всех, как тяжкий камень, лежала забота, хотя по сравнению с другими горожанами в это ужасное время власти снисходительно отнеслись к моему отцу. Его, правда, время от времени спрашивали, когда он собирается переезжать в Новый город, а он отвечал, что еще не купил дом. Но чиновники, даже при желании, не могли позволить нам долго оставаться в Старом городе.

Однажды утром отец вернулся из Нового города и сообщил, что хочет временно снять квартиру, что он уже выбрал одну, и пусть мать ее посмотрит. Если квартира ей понравится, мы сможем переехать в Новый город в ближайшее время. Я слушала с большим интересом. Несмотря на печальные сцены, которые я наблюдала при отъезде наших соседей, я испытывала какое-то радостное возбуждение при мысли о предстоящих переменах. Если взрослые с содроганием думали о тяготах и неудобствах переселения, то для нас, детей, новое жилье представлялось чем-то приятным и притягательным. Взрослый человек не любит опустевших помещений, но каждый ребенок готов в них прыгать и скакать, весело прислушиваясь к гулкому эху своих криков.

Моя мать с одной из старших дочерей отправилась в Новый город и осмотрела квартиру. Ей ничего не оставалось, как одобрить выбор отца.

И вот начались сборы в дорогу. Многие предметы нашей богатой обстановки пришлось продать, так как их нельзя было разместить в маленьких комнатах. И на один из вторников был назначен переезд. Первыми должны были переселяться мои замужние сестры со своими семьями.

Наступил назначенный день. Мы завтракали еще все вместе — в последний раз! — за родительским семейным столом. Все красноречиво молчали, подавленные чувствами, которых не выразить в словах. До чего же это был печальный момент! В новой ситуации мы ощущали себя хуже, чем погорельцы. Когда бушует пожар, вы сталкиваетесь со стихией, разрушение несет десница, перед которой вы склоняетесь. Но покинуть усадьбу в прекрасном состоянии, уйти из родного уюта навстречу неизвестности мрачного будущего — это мука из мук!

После завтрака на телеги погрузили мебель моих сестер. Старшую сестру, Хеню Малке Гюнцбург, осторожно вывели на улицу, ведь она только-только родила дочку. Крошечное, нежное создание, завернув в пеленки и одеяльце, положили на телегу, где сидело еще двое старших ребятишек. Как сейчас стоит у меня перед глазами старая няня Рашке. В пустой комнате она вынимает дитя из колыбели, чтобы отнести в телегу моей сестре; по ее морщинистым щекам бегут горючие слезы…

С этого дня кончилась патриархальная жизнь в доме моих дорогих родителей. Дом начал разваливаться по частям, один за другим отрывались от семьи дети… Пришли совсем иные времена, и никогда больше мы все не собирались вместе под неоспоримой властью отца!

В те же дни в Новый город было переведено еврейское кладбище. Еврейская община Бреста с ужасом и возмущением услышала о том, что земля, в которой много веков покоились останки многих тысяч людей, будет использована под проектируемые крепостные сооружения и что старое место захоронения со всеми памятниками будет снесено. Если разрушение старого Бреста означало для всех разорение, то весть об осквернении могил прямо-таки разрушительно подействовала на состояние умов. Все усилия, все прошения, все мольбы оставить мертвых в покое оказались тщетными. Власти остались неумолимыми, как судьба, и приказали очистить кладбище.

И это произошло.

Все еврейское население во главе с раввином реб Л. Каценеленбогеном [207]неустанно молилось и постилось. Ничто не помогло. В конце концов пришлось подчиниться жестокому приказу.

Был назначен день этого еще никогда прежде не бывалого извлечения тысяч трупов. Вся еврейская община, молодые и старые, богатые и бедные, в этот день постилась. Каждый хотел принять участие в тяжелой работе. После того как мужчины, да и многие женщины рано утром с сокрушенным сердцем совершили молитву в синагоге — помнится, это происходило в понедельник — и после того, как был прочитан недельный отрывок священного свитка, община отправилась на старое кладбище и там тоже сотворила молитвы. Читали псалмы, просили у мертвых прощения, как это делается на похоронах, а потом приступили к скорбному труду.

Одно из самых страшных еврейских проклятий звучит так: «Пусть земля выбросит твои кости!» И вот все увидели, как сбывается это ужасное проклятие!..

Уже за несколько дней до того были сшиты мешочки из серого полотна, чтобы было куда положить останки мертвых. И маленького мешочка оказалось вполне достаточно, чтобы вместить в себя целого человека, который некогда был таким гордым, таким самоуверенным, таким неутомимым в своих желаниях и вожделениях — все это стало теперь легкой горсткой праха.

В работе принимала участие вся община. Содержимое разрытых могил было ссыпано в эти мешочки, перевязано толстой бечевкой и сложено на стоявшие наготове телеги. Здесь все были равны, чины и социальное положение во внимание не принимались. Эта процедура глубоко потрясла людей. Здесь не одна семья горевала о своих ближних, но целый народ скорбел о своих оскверненных мертвых.

Наконец все могилы были опустошены, легкое и все же неподъемно тяжкое содержимое погружено на многочисленные телеги и покрыто черными платками. Кантор сотворил молитву, прочел кадиш [208](заупокойная молитва), и длинная похоронная процессия отправилась из Старого в Новый город. Многие прошли этот долгий путь босиком. Такого обращения с мертвыми еще не бывало. Правительство прислало военных в качестве почетного эскорта, а частично и потому, что среди вырытых трупов было много жертв большой эпидемии. Солдаты с ружьями на плече шагали тут же рядом с телегами; толпы горожан следовали за ними в глубоком молчании.

На новом кладбище у деревни Березовка, в шести верстах от Старого города, мешочки с прахом тех, кто не имел надгробных камней, были опущены в общую могилу, а останки других покойников захоронены в отдельных могилах под старыми надгробиями. Еще и сегодня там можно прочесть эпитафии на еврейском, высеченные в камне несколько столетий назад. Вот как звучит в переводе эпитафия раввина Авраама Каценеленбогена:

«Здесь покоится великий рабби, наш гаон [209]и учитель Авраам, сын Давида, бывшего раввином в Брест-Литовске, умер в 1742 году».