Азарий Плисецкий - Жизнь в балете. Семейные хроники Плисецких и Мессереров

Мама очень переживала за Майю в 1950-е годы, когда шесть лет ее преследовали из-за встречи с английским дипломатом. В своих заметках тех лет, которые мама зачастую делала, проснувшись среди ночи, она пишет:

«Она кому-то высказала несколько слов о своем тяжелом настроении. Теперь мучается. Могут воспользоваться. Наказать. Многие годы попирали человеческое достоинство. Сильно попирали. Придумывали всякие „причины“, могли бы задушить, но этот цветок — он слишком силен. Он слишком красив среди обыкновенных. Преступники! Они ее постоянно чем-нибудь мучают. Даже когда она получала премию. Нужно было принимать, чуть ли не преклонив колено. Как бесправному гению. А ведь у нее есть гордость. А она такая маленькая, бесправная… Каждое лыко в строку. Никак не приспособится. Противно… Творить! Творить, уйти в свое творчество, где она Великая. Огромная сила таланта, а в жизни маленькая и беззащитная».

Эту опалу Майя пережила во многом благодаря поддержке матери.

Майя обожала маму. Все ее письма к ней начинались так: «Дорогая мамочка!» или «Дорогая мамуленька!». Как, например, вот это письмо, которое Майя отправила из Москвы в Свердловск 21 июля 1942 года:

«Мамуленька, дорогая моя! Мне так досадно, что ты не видишь меня на сцене. Я ужасно соскучилась без мамочкиных забот и хлопот. Так приятно вспоминать, когда я была с тобой под мамулиным крылышком. Я не могу себе простить, что ругала Алиньку и Азарика и мало помогала тебе. Я ведь так люблю тебя!!!!!!!! Целую тебя миллион раз, твоя Майя».

Когда мамы не стало, Майи не было в Москве. Узнав о случившемся, позвонила мне, плакала и повторяла: «Как же мы теперь без мамы…» Кажется, она гастролировала в Японии и на похороны приехать не смогла.

Конечно, страшной трагедией в жизни мамы стала смерть Алика, страдавшего пороком сердца. Когда его не стало, она резко сдала и постарела…

В конце жизни мама получила возможность путешествовать. Гостила в Англии у Миты, съездила в Израиль к двоюродным сестрам, которым удалось спастись бегством в период холокоста.

В 1965 году мама провела полгода вместе со мной на Кубе. В отличие от Майи, которая прекрасно чувствовала себя в тропическом климате, мама очень страдала от жары. В самые знойные дни мы ездили в залив Кочинос, где в 1961 году произошла высадка морского десанта. Мама совсем не умела плавать, но очень любила лежать в надутой автомобильной камере и подолгу качаться на воде. Я всячески старался ее развлечь: водил на все наши спектакли, независимо от того, принимал ли в них участие, знакомил с друзьями, показывал город. А однажды отвел в парикмахерскую, где ей впервые в жизни сделали настоящую прическу. Она вышла невероятно красивая, я даже не сразу узнал ее.

Увы, эта поездка на Кубу закончилась довольно скандально. В консульстве вдруг спохватились, что мамино пребывание за границей слишком затянулось. Меня вызвали в консульство: «Как так? Почему ваша мать так долго находится за рубежом? Она что, невозвращенка?!» Говорить о невозвращенцах на Кубе было смешно, и тем не менее консул потребовал ее немедленного отъезда на родину. Кто бы мог подумать, что существуют какие-то лимиты на пребывание в стране — главном союзнике СССР, куда даже не требовалась виза.

Довольно долго мама прожила в Мадриде, когда я работал в Испанском национальном балете. Конечно, ее сопровождал Нодик. Я возил их с мамой в Гранаду и Севилью, которые произвели на них большое впечатление. Особенно Нодик восторгался Гранадой, поскольку песня «Гренада, Гренада, Гренада моя» — это его юность. Всю жизнь он мечтал узнать, что же такое эта Гренада. Я его поправлял:

— Не Гренада, а Гранада.

— Не может быть, — отказывался верить Нодик, — ведь у Светлова в стихах именно «Гренада»!

Когда я работал с Роланом Пети, мама приезжала и в Марсель, откуда писала трогательные письма в Москву:

«Дорогие мои Майечка и Робик! Мама-путешественница быстро освоилась с обстановкой. Когда вошла в огромный продовольственный магазин, сразу, как не велел Маяковский, не сказала „…твою мать“ [1] По рассказам Лили Юрьевны Брик, когда Маяковский приводил ее с собой в шикарно обставленный дом, он просил: «Только сразу „…твою мать“ не говори». . Но вспомнила о нем и подумала, чтобы не выразить свои чувства вслух. Потом обошла весь магазин в течение получаса, чтобы не задерживаться слишком. Мы с мадам Пеле купили все, что нужно было для борща, и пошли домой. Я им приготовила борщ, который они ожидали с большим вожделением. Собрали своих детей с мужьями и съели по три полных тарелки, причмокивая и восторгаясь».

Мадам Пеле была женой Жана Пеле, директора одного из госпиталей в Марселе, у которого мы поначалу остановились. Одна из троих дочерей Жана, выйдя замуж за кубинца, некоторое время жила в Гаване, где мы и познакомились. Когда Лойпа по приглашению Ролана Пети приехала в Марсель, первое время она жила в гостевом домике при госпитале, любезно предоставленном семьей Пеле.

Потом было путешествие в Америку, где мама гостила у моего кузена Стенли. И наконец, Париж. Это был первый год моей работы с Морисом Бежаром. Прилетев из Нью-Йорка в столицу Франции, мама поселилась в расположенной в 16-м арондисмане квартире, которая принадлежала моему знакомому, Володе Рейну. Там с ней случился тяжелейший инфаркт. Поскольку у мамы не было никакой страховки, положить ее в больницу удалось с большим трудом. В парижском госпитале она пролежала десять дней, потом мне выставили счет на огромную сумму. Тогда очень помог Бежар, взяв на себя часть оплаты.

Мама ушла из жизни в возрасте девяносто одного года. На другой день после ее смерти совершенно мистическим образом погибло апельсиновое дерево, которое прожило в нашей московской квартире не одно десятилетие. Родилось оно еще в Щепкинском проезде, после того как я, съев однажды апельсин, бездумно проковырял пальцем землю в корзинке из-под цветов, подаренных Майе каким-то поклонником, и воткнул туда косточку. Через некоторое время неожиданно для всех показался росток. Когда корзинка от времени рассыпалась, мы пересадили его вместе с остатками земли в горшок. В квартире на Пушкинской площади, куда наша семья переехала после расселения коммуналки в Щепкинском проезде, деревце вымахало до потолка. Плодов оно не давало, но исполняло роль декоративного растения, наподобие фикуса — те же плотные мясистые листья, правда, при этом огромные шипы по всему стволу. Когда переезжали с Пушкинской площади на улицу Горького, я приладил к кадке с деревцем колесики и торжественно вез ее по улице, вызывая интерес прохожих. К счастью, везти пришлось под горку, мимо Елисеевского магазина, и дальше — к дому № 6. Долгое время наш экзотический любимец украшал угол в гостиной. Мама любовно ухаживала за ним, поливала, промывала от пыли листья… Когда, узнав о смерти мамы, я приехал домой, Нодик, который жил вместе с ней последние годы, показал мне наше дерево с… совершенно голым стволом. Оно потеряло разом все листья на следующий день после того, как мамы не стало.