Юлий Квицинский - Время и случай

Но для этого требовалось желание нашей стороны и продуманная тактика ведения дела. Тут я, как показали последующие годы, был во многом наивным идеалистом. Впрочем, этим недостатком страдал не один я.

После визита Геншера дела в отношениях с ФРГ пошли быстро и многообещающе. Очень хорошо складывались отношения с землями ФРГ, в первую очередь с Баден-Вюртембергом, премьер-министром которого был активный, умный и динамичный Л. Шпэт. Неплохо ладили мы и с Северным Рейном-Вестфалией. Его премьер Й. Рау был нашим давним партнером, промышленность этой самой крупной и традиционно мощной в индустриальном отношении земли была нашим старым испытанным партнером. Хорошие отношения сразу же сложились и с О. Лафонтеном, с которым мы были давно знакомы. Земля Саар, правительство которой он возглавлял, быстро и решительно развивала отношения с Грузией. Во всяком случае контакты поддерживались активные и носили они очень сердечный характер, правда, в хозяйственном плане толк от этих контактов, увы, оставался невелик.

Сложно начинались мои разговоры с председателем СДПГ Х.-Й. Фогелем. В первый раз он принял меня в своем бюро в бундестаге и усадил напротив весьма масштабного изображения берлинской стены.

Мы крупно поспорили по поводу притязаний ФРГ на Западный Берлин, а также разошлись в вопросе, должна или не должна ГДР пропускать через свою территорию в Западный Берлин беженцев из Юго-Восточной Азии. Я доказывал: пускать или не пускать кого-нибудь в Западный Берлин — задача для западноберлинской полиции. Пусть она сама охраняет свою границу, а не пытается возложить роль «держиморд» на полицию ГДР. Фогеля, разумеется, это не устраивало, так как ему хотелось продолжать выступать с позиций свободы передвижения во всем Большом Берлине, настаивать на существовании четырехстороннего статуса всего города, то есть сохранять в чистоте свою белую жилетку. В то же время беженцы из азиатских стран, притекавшие через Западный Берлин в ФРГ, были СДПГ не нужны, особенно накануне выборов в бундестаг. Вопрос этот хотели решить руками ГДР. Впрочем, я зря спорил с Фогелем. Было бы правильнее в тот момент представить, что они и по этому делу с ГДР договорятся; весь вопрос — сколько это будет стоить.

Упрекнул меня Фогель в тот первый визит, что, несмотря на его просьбы, долго тянется дело с доставкой в Западный Берлин копии статуи «девушки-молочницы». В свое время эта статуя была вывезена из дворца в Глинике, теперь Фогель наблюдал за тем, чтобы копия статуи была водворена на прежнее место и сердился, что этого не происходит. В общем, расстались мы взаимно недовольные друг другом, а наш старый знакомый внешнеполитический советник фракции СДПГ Зельтман с сожалением заметил, что у нового посла и Фогеля, кажется, отношения не складываются.

Такое положение ни в коей мере меня, конечно, устроить не могло. Я разобрался с историей «девушки-молочницы». Оказалось, что виновата была не наша сторона, а немецкий посредник. На этом я заработал «первое очко» у очень педантичного, обязательного и дисциплинированного Фогеля, который ожидал такого же поведения и от своих партнеров. Я тоже не люблю болтунов, не выполняющих своих обещаний, и предпочитаю не иметь с ними дел. Постепенно наши отношения с Фогелем наладились. Он оказался интересным, глубоким и симпатичным в общении человеком, несмотря на свою манеру выступать в облике «строгого учителя». Главное, он был из тех, о ком немцы говорят, что они «поразительно честны» (penetrant ehrlich), во всяком случае Фогель, на мой взгляд, старался не обманывать собеседника. Когда он не хотел говорить правду, он предпочитал промолчать. Заниматься политикой и быть всегда и во всем до конца честным — дело невозможное, но симпатичнее все же те, кто без особой нужды не прибегает ко лжи, хотя бы «во спасение».

В сентябре я отпраздновал свое 50-летие. Э. А. Шеварднадзе поздравил меня с награждением орденом Октябрьской Революции, работа спорилась и доставляла большое моральное удовлетворение. В октябре в Бонн приехала наша парламентская делегация. Находясь с ней на беседе в министерстве экономики, я вдруг услышал, что канцлер Коль дал интервью американскому журналу «Ньюсуик», в котором сравнил М. С. Горбачева с Геббельсом. Я бросился звонить статс-секретарю МИД ФРГ Майер-Ландруту, чтобы выяснить, что случилось. Он был испуган и расстроен, советовал обратиться в ведомство федерального канцлера, которое отвечало за выпуск в свет всех интервью канцлера.

Мне с трудом удалось уговорить нашу делегацию Верховного Совета СССР не прерывать свой визит в ФРГ. Подействовало одно: Москва не давала такой команды. Заявление канцлера было совершенно необъяснимым, и я очень надеялся, что немцы сумеют достаточно элегантно спустить этот вопрос «на тормозах». В ведомстве федерального канцлера не могли не понимать, что Горбачеву нанесено личное оскорбление, после которого вся работа, проделанная в предшествовавшие месяцы для налаживания германо-советских отношений, пойдет коту под хвост.

Как «спускать на тормозах» такие дела, на Западе знают отлично. Еще мой дорогой партнер по переговорам в Женеве П. Нитце учил меня: «Если вам приводят какое-либо высказывание, которое не в вашу пользу, первое, что вы должны сделать, это сказать, что цитата неточная. Если она все же точная, говорите, что она вырвана из контекста или используется вашим оппонентом в таком контексте, который искажает ее смысл».

Ведомство федерального канцлера действовало в точном соответствии с этим рецептом. Но действовало не очень ловко. Сам канцлер отмалчивался, а объяснения его сотрудников звучали достаточно путано. Когда они постепенно все свалили на «Ньюсуик», который «исказил» высказывания канцлера, американцы нанесли следующий удар. «Ньюсуик» передал в печать магнитофонную пленку с записью разговора Г. Коля с корреспондентами. По тону беседы было видно, что это было скорее не интервью, а болтовня у камина с бокалом рейнского в руке, но слова, которые затем цитировал «Ньюсуик», действительно прозвучали. Американцы оказали своему другу-канцлеру в тот момент медвежью услугу. Они не помогали ему выпутаться из неприятной ситуации, а сознательно топили его. Темпы, наметившиеся в развитии советско-германских отношений, не устраивали их.

30 октября я отправился в ведомство федерального канцлера, чтобы заявить формальный протест в связи с высказываниями канцлера. Начиналась длинная цепь объяснений на различных уровнях, включая главу ведомства федерального канцлера Шойбле, а затем и Геншера. Канцлер никак не хотел ни извиниться, ни взять свои слова назад, ни, наконец, выразить сожаление по поводу случившегося. Каждое слово, которое могло бы вести к тому, чтобы загасить конфликт, приходилось буквально вытягивать клещами из официальных представителей ФРГ. Тем временем отменялись визиты в Москву федеральных министров, рушилась программа контактов, намеченная в ходе визита Геншера, я должен был избегать бесед с канцлером, наши высокие представители должны были обходить стороной Бонн. Все это было абсолютно не ко времени, как говорят немцы «überflüissig wie ein Kropf» (неуместно, как зоб).