Юлий Квицинский - Время и случай

Мечтой каждого молодого дипломата было получить интересный и, главное, «свой» участок работы, то есть вести в посольстве, скажем, вопросы положения в профсоюзах или ситуацию в партиях, входивших в Национальный фронт, или в молодежном движении ГДР. Это предполагало возможность широких контактов с соответствующим кругом функционеров ГДР, поездки в округа, возможность самостоятельно планировать свою работу, ставить по своей инициативе перед руководством посольства те или иные политические вопросы, участвовать в составлении годового отчета посольства, а нередко и политических писем по тем или иным крупным проблемам, связанным с положением в ГДР, нашими инициативами в германских делах.

Работа переводчика или помощника посла считалась менее интересной. Эти люди были все время привязаны к «шефу», не располагали собой, не могли целенаправленно развивать связи и контакты с немецкими партнерами, их постоянно выделяли для сопровождения всяких важных делегаций, возглавляемых весьма своенравными и порой капризными руководителями. Помню, как однажды А. И. Микоян взялся сурово критиковать меня за то, что стихи Гете, отпечатанные на меню торжественного обеда в его честь, я перевел ему на русский язык не стихами. Сорвал на мне зло за то, что я не всегда понимал из-за его сильного армянского акцента, что он говорит, и переспрашивал. Микоян терпеть этого не мог и быстро раздражался.

В общем, среди молодежи в МИД СССР и в посольствах ходила тогда поговорка: «Для того чтобы получить хорошую работу, надо знать лишь один иностранный язык, и тот — по возможности плохо». Иначе попадешь в переводчики, а еще хуже — в переводчики на высшем уровне и будешь таскать на себе это ярмо долгие годы. То, что работа переводчиком на высоком уровне дает несравненно больше в плане понимания и видения действительно крупных проблем и замыслов сторон, чем занятия, например, делами Союза свободной немецкой молодежи, по молодости лет мы не очень понимали. Хотелось самостоятельности, простора для инициативы, одним словом, воли.

Дела мои тем временем шли довольно успешно. Посол все чаще брал меня на свои беседы с руководством ГДР, меня стали выпускать как синхронного переводчика на митинги и серьезные политические встречи. Помощник посла Ю. А. Гремитских, который давно собирался уйти на самостоятельный участок, всячески способствовал тому, чтобы я занял его место. Через год я стал помощником М. Г. Первухина.

М. Г. Первухина направили послом в ГДР в начале 1958 года. Это была для него форма почетной ссылки, после того как Н. С. Хрущев причислил его к группе фракционеров в составе Молотова, Маленкова, Кагановича и кого-то там еще. В общем, тогда весь этот длинный список для краткости называли «и примкнувший к ним Шепилов». М. Г. Первухин, правда, во всех разговорах со мной — а отношения у нас вскоре сложились близкие — говорил, что ни в какой он фракционной группе не участвовал, хотя его туда и приглашали. Хрущев разозлился на него за то, что он выступил на заседании Политбюро против его идеи создания совнархозов, которая, кстати, быстро доказала свою несостоятельность. Беда была, однако, в том, что эта затея с совнархозами вызывала оппозицию со стороны всей фракционной группы «с длинным названием», да и Хрущеву надо было очистить Политбюро от политических деятелей, которые могли по своему весу и авторитету тягаться с ним самим. Первухин же входил в состав ЦК, а затем и в Политбюро еще при Сталине.

В Берлин его отправили, сохранив за ним положение кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Он получал фельдкурьерами материалы этого высшего органа власти, при нем постоянно находилась личная охрана, он пользовался личным самолетом и т. д. За его плечами была головокружительная карьера — от простого инженера-энергетика в начале 30-х годов до наркома, члена ЦК ВКП(б), Председателя Госплана СССР, которому Сталин иногда в последние годы как бы «на пробу» позволял временно исполнять обязанности Председателя Совета Министров.

Первухин этим своим положением был приучен к определенному стилю и качеству работы своего непосредственного окружения. Вокруг него все должно было крутиться как четко отлаженный механизм, люди должны были не болтать, а давать четкие ответы по делам, которые вели, и иметь предложения по возникающим вопросам. Беспорядок и недисциплинированность он не принимал.

В моих глазах М. Г. Первухин до сих пор остался тем, что мы привыкли называть тогда «кристально чистым коммунистом». Беспощадно требовательный к себе, принципиальный в отстаивании своей точки зрения, он умел в то же время слушать возражения подчиненных, был совершенно чужд всякому блатерству и махинаторству. К его рукам за годы работы послом «не прилипла» ни одна казенная марка, ни один предмет государственного имущества. Сама мысль использовать свой пост для целей личного обогащения была как-то несовместима с моральным обликом и образом жизни этого человека. Как это разительно отличалось от того, что мне приходилось видеть потом!

В. Ульбрихт недолюбливал М. Г. Первухина. Прежде всего ему не нравилось, что послом к нему Хрущев отправил «фракционера», разумеется, не пользовавшегося особым личным доверием Никиты Сергеевича. Великий мастер коминтерновских аппаратных игр, В. Ульбрихт, конечно, не мог не задаваться вопросом, что это означает в смысле отношения в Москве к его собственной персоне. Он терпел Первухина, но в то же время старательно копил на него компрометирующий материал, который мог бы в нужный момент помочь Хрущеву «добить» неугодного человека, а заодно и выставить самого В. Ульбрихта в выгодном свете как деятеля, понимающего, что к чему.

Эта тактика, кстати, применялась «немецкими друзьями» в отношении всех наших руководящих и менее руководящих работников. Не было случая, когда при падении кого-либо из них друзья не имели бы, что сообщить нашему руководству о прегрешениях, которые числились за пострадавшим по их линии. Больше всего меня, однако, потрясло, когда В. Ульбрихт через несколько дней после отстранения «своего друга Никиты Сергеевича» переправил в Москву магнитофонную пленку с записью разговора у себя дома в самой интимной и дружеской обстановке с хрущевским зятем А. Аджубеем. Разумеется, Аджубей распустил в тот день язык, но ведь его подловить было надо, причем делать это с холодным расчетом, что материал когда-нибудь сможет пригодиться.

То, что Ульбрихт не знал о предстоявшей вскоре отставке Хрущева, было для меня совершенно ясно. Брежнев, сидевший в ГДР в дни подготовки переворота и получивший по «ВЧ» сигнал, что все готово, срочно отправился на аэродром Шенефельц, чтобы вылететь в Москву. Ульбрихт успел, однако, подъехать на аэродром проводить Брежнева. До сих пор у меня в ушах стоит его высокий бабский голос: «Передайте мой самый сердечный привет дорогому другу Никите Сергеевичу». Может быть, потому и послал пленку, что через пару дней испугался до смерти этих своих слов?