Юлий Квицинский - Время и случай

Министр выслушал его — бывшего заместителя Председателя Совета Министров СССР — сравнительно спокойно. Поинтересовался, почему не внесена его формулировка, сказал, что не надо было стесняться, что американцы все уладили бы.

После этого А. А. Громыко вызвал к телефону меня. Мне он сказал, что я в который раз самовольничаю, что он жалеет вообще, что послал меня в Берлин, что он не желает слушать никаких доводов и объяснений и что согласованная с Киссинджером формулировка должна быть внесена завтра же.

Так мы и сделали. Шло заседание за заседанием. Нашу формулировку, однако, никто не обсуждал, союзники ограничились выражением сомнений в ее приемлемости, продолжая расхваливать свои варианты.

Через несколько дней А. А. Громыко вновь позвонил Ефремову и поинтересовался, как идут дела. В ответ на жалобы Ефремова по поводу неконструктивности позиций трех держав, министр опять рассердился, вообразив, что его формулировка так до сих пор и не внесена. Но Ефремов прервал начинавшуюся было гневную филиппику, сказав А. А. Громыко, что его формулировка давно союзникам передана, только они ее не желают обсуждать. «А что же американцы?» — спросил министр. «А они ничего не внесли и нас не поддерживают. Такая тихая позиция», — ответствовал своим характерным волжским говорком Ефремов. Министр удивился, хотя удивляться было нечему, так как о ходе заседаний в Москву ежедневно шли ему телеграммы. Трубка была повешена. Разгромного звонка в мой адрес на сей раз не последовало.

Видимо, министр что-то предпринял по своим американским каналам. Через несколько дней ко мне обратился один из членов американской делегации, который прямо отрекомендовался представителем Киссинджера. Он извинился за то, что с внесенной нами формулировкой «произошло недоразумение». По его словам, американский посол был пока еще не в курсе дела и ничего не знал о договоренности между Громыко и Киссинджером. С англичанами и французами нужная работа тоже, оказывается, не была еще проведена. Нас попросили потерпеть несколько дней.

Постепенно обстановка на переговорах стала меняться. Внесенную нами формулу стали обсуждать, но мертвой хваткой вцепились в слово «вопрос», которому А. А. Громыко придавал столь большое значение.

Нам доказывали, что договоренность четырех может состояться только при условии, что их права, ответственность и сложившаяся четырехсторонняя практика остаются незатронутыми после приема ГДР и ФРГ в ООН. Договоренность же о том, что не затронут «вопрос» о правах, никому не нужна. Так мы «толкли воду в ступе» довольно длительное время, пока представитель Киссинджера не уведомил нас, что отстоять слово «вопрос» не удается, так как союзники, особенно французы, решительно против его включения. Да и американский посол сочувствует им и не очень склонен выполнять указания Киссинджера.

В сердцах я сказал тогда Дейву (так звали американца), что получается как-то некрасиво. У них трудности с их союзниками, а решаться эти трудности опять должны за наш счет. Но делать было нечего.

Мы быстро получили согласие из Москвы снять из согласованной с Киссинджером формулировки это злосчастное слово «вопрос». В ноябре 1972 года все было кончено. Путь для приема ГДР и ФРГ в ООН был открыт.

По возвращении в Москву я предстал перед А. А. Громыко, гадая, что он теперь мне скажет. К моему удивлению, министр выразил удовлетворение успешным завершением переговоров. Слово «вопрос», заметил он не моргнув глазом, было вставлено в формулировку по тактическим соображениям. Он знал, что им придется пожертвовать. Оно не имело большого значения. В который раз я остался в неведении, что же руководило действиями министра в действительности. Был ли он настолько прозорлив либо иногда делал хорошую мину при плохой игре, причем приказывал подчиненным не сомневаться ни в коем случае в своей непогрешимости.

По завершении всех германских дел состоялась раздача наград. Меня представили к ордену «Дружбы народов». А. А. Громыко собственноручно поправил список награждаемых, перенеся своим любимым синим карандашом мою фамилию на ступень выше. Так я получил орден Трудового Красного Знамени — первый орден в своей жизни. После церемонии награждения я вместе с группой германистов зашел к министру. Он тепло нас поздравил. Поглядев на меня, А. А. Громыко сказал: «А как они пытались изменить формулировку, что Западный Берлин не часть ФРГ. До последнего дня царапались! А мы все же на своем настояли — не принадлежит он им и не будет управляться ФРГ и впредь».

В сущности, за внешней суровостью и строгостью А. А. Громыко был человеком добрым. Но в жизни у меня почему-то чаще всего получалось так, что я делал или говорил не то или не совсем то, чего он от меня ожидал. Поэтому в его отношении ко мне всегда оставался элемент определенной настороженности. Я, в свою очередь, почти всегда был скован в отношениях с ним, редко мог вести нормальную беседу, обмениваться аргументами и контраргументами. Этого чувства я не испытывал при общении ни с каким другим политическим деятелем. При всем этом я глубоко уважал этого человека прежде всего как специалиста высочайшего класса. Он имел свои человеческие слабости, но кто их не имеет?

В разгар берлинских переговоров в руководстве ГДР развернулась острая борьба за власть. Происходил процесс смены поколений. Член политбюро и секретарь ЦК СЕПГ Э. Хонеккер, которого В. Ульбрихт после разгрома группы Ширдевена — Волльвебера последовательно продвигал на роль второго человека в руководстве партии, забирал в свои руки с годами все большую власть. Контролируя отделы оргпартработы, армию и госбезопасность ГДР, Э. Хонеккер проявил себя талантливым учеником В. Ульбрихта, постепенно расставив везде своих людей. Старик Ульбрихт, относившийся в Хонеккеру как к умному и прилежному исполнителю своей воли, которого он, казалось, совсем недавно вывел из бравого руководителя ССНМ в синей блузе и кожаных штанах в политические деятели, явно проглядел бурный рост амбиций своего питомца. Он был не подготовлен к тому, что вокруг Хонеккера в 1970 году сложилась многочисленная группа членов политбюро и секретарей ЦК СЕПГ, которая начала все более настойчиво подвергать его критике и требовать ухода в отставку.

Нельзя сказать, что наш посол П. А. Абрасимов не был причастен к происходившему. У него с Хонеккером и его сторонниками складывались все более тесные отношения. Он был в курсе всех действий этой группы. Для других членов политбюро ЦК СЕПГ это, разумеется, не было секретом и приводило их к выводу, что происходящее имеет место по крайней мере с молчаливого одобрения Москвы. Поскольку Ульбрихт своим авторитарным стилем правления изрядно надоел своим коллегам и становился стар, группа его противников в политбюро стала быстро увеличиваться.