Элла Венгерова - Мемуарески

Вот, скажем, Раскольников, тот нарочно процентщицу топором устранил, а Германн только нахамил, только припугнул и убивать не собирался, а все-таки сходит с ума. Хотя ему никакое человеческое преследование не грозит, никакой Порфирий его не допрашивает. В чем его грех? Я так полагала, что в самой жадности, в самом азарте и желании проникнуть в сатанинскую тайну дарового обогащения. А у Фоменко разгадка шарады в том, что Германн убивает не только графиню, а в принципе всех тех женщин, которые живут в ней, в ее вольтерьянской памяти, отвергающей настоящее и спасающей от забвения прошлое. Говорят, мы все вышли из гоголевской «Шинели», а у Фоменко получается, что еще и из пушкинской «Пиковой дамы».

Кстати, «Arbor mundi» помещает статью А. Т. Парфенова «Гоголь и Барокко: „Игроки“», где автор развивает мысль К. Мочульского о гениальной одаренности Гоголя в нравственной области: «Ему было суждено круто повернуть всю русскую литературу от эстетики к религии, сдвинуть ее с пути Пушкина на путь Достоевского. Все черты, характеризующие „великую русскую литературу“, ставшую мировой, были намечены Гоголем: ее религиозно-нравственный строй, ее гражданственность и общественность, ее боевой и практический характер, ее пророческий пафос и мессианство». По мнению Парфенова, Гоголь реализовал в «Игроках», как и в «Ревизоре», и в «Мертвых душах», барочную антиномию — идею бренности и иллюзорности видимого внешнего мира и реальности мира невидимого, скрытого за завесой непостижимой тайны бытия. Карточная игра трактуется как модель жизни. Видимый зрителям авантюрный плутовской сюжет (обман Утешительным и Ихаревым отца и сына Гловых) имеет скрытую за кулисами подоплеку (обман Утешительным Ихарева). Фамилии персонажей отбрасывают невидимые тени: Ихарев — от Лихарев, Глов — не фамилия, а лишь часть ее, ср. Углов, Беглов, Щеглов, Круглов; Швохнев от немецкого schwach — слабый, Замухрышкин — от «мухрыжка», плут. Даже имя крапленой колоды, Аделаида (Ивановна), означает по-гречески «невидимая». Фамилия Утешительный скрывает кощунственный смысл, так как пародирует наименование Святого Духа: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…» Мотивы трактира, гостиницы, шулера суть метафоры и олицетворения смерти. Колесо, повозка, путешественник — травестия спуска под землю. Любопытно, что улавливается некий общий «барочный» знаменатель для Бена Джонсона, испанского плутовского романа и Гоголя. «Мир Гоголя… смешная бытовая действительность, скрывающая в себе страшную реальность ада. Религиозность Гоголя служит основанием барочного художественного мира „Игроков“» — конец цитаты и статьи.

В разделе «Из архива» Н. В. Брагинская публикует исследование Ольги Фрейденберг, которая была, кажется, гениальным филологом, а стала знаменитой — и безвестной — как кузина Бориса Пастернака. И тоже — об игре, но об игре в кости. Оказывается, кости упоминаются еще в «Махабхарате», они заменили бобы и зерна, были ритуально связаны с культами огня, производительности и смерти, применялись в обрядах гадания и угадывания загадок. «Потом гадание становится состязанием, и, когда обряд вырождается в игру, играют при помощи бобов, орехов, зерен, деревяшек, костей… домино и шахмат. Сперва кости носят еще имена богов и считаются посвященными богам; игра… совершается в храмах и во время праздников. Разительнейшие примеры относятся к временам христианства: монахи играли в кости в монастырях из благочестия, пока Оттон Великий не запретил им этого под страхом смертной казни, а в церквах средневековой Франции духовенство играло в карты, особенно во время „обедни обжор“…»

Далее следует анализ метафорики древнейшего сюжета о благородном царе Нале, проигравшем царство, память и всю собственность богу смерти Кали, а затем сопоставляются греческая, римская, вавилонская и египетская версии. И Ольга Фрейденберг уверенно прочерчивает линию развития от «Махабхараты», от мифа о Геракле и римской блуднице по имени Акка Ларента (богиня смерти) через Петрония и плутовской роман — к «Пиковой даме».

Прощаюсь до сентября.

Грустное это дело — делиться воспоминаниями. Как можно ими поделиться? Они — твои, твои года, твое богатство, твой ассоциативный ряд. Пытаешься писать все честно, а выходит как-то не совсем. Что-нибудь обязательно приукрасишь. Или забудешь.

Другая ловушка, куда так и норовит попасть мемуарист, это соблазн растечься мыслью по терпеливой бумаге и замучить читателями подробностями. Так что я не буду вспоминать, как мы на третьем курсе сдавали «зарубежку» и как круглый отличник Карельский не знал билета, а страшный и беспощадный профессор Р. М. Самарин вместо того, чтобы влепить ему двойку, отправил его в коридор прочитать материал и все равно поставил «отлично». И про то, как ездили на картошку в колхоз, где целыми ночами спорили о вечных вопросах и играли в кинга. И про письма из Берлина, где Карельский стажировался в Университете им. Гумбольдта. И про дивные вечера в гостях у Карельского, где танцевали, рифмовали, хохотали, флиртовали, читали самодельную стенгазету и слушали Высоцкого. И про защиту Карельским диссертаций, и про его лекции на филфаке, встречаемые аплодисментами. И про то, как выслушивал, и помогал, и одалживал до получки, и учил переводить и редактировать…

Он полагал, что миссия филолога, историка литературы — извлекать имена из забвения, а миссия переводчика — открывать имена неизвестные.

И сам он был романтик, и романтизм его интриговал необычайно. Мне кажется, он всю свою жизнь потратил на то, чтобы спасти от клеветы и искажения драгоценную иллюзию, характерную для романтиков, — их готовность испытывать возвышенную, безнадежную, страстную, обреченную на непонимание самоотверженную любовь. К миру. К женщине. К мужчине. К ребенку. К отечеству. К идеалу. Так он читал немецких, и французских, и русских, и английских, и американских, и польских, и русских романтиков. Читал в самом ши роком смысле: так он прочитывал их книги и так читал свои лекции.

А книжка, о которой речь, — «Немецкая романтическая комедия» была одним из его любимых детищ или, как сейчас говорится, «проектов». Он был ее составителем, писал к ней послесловие, переводил для нее. И то сказать: появилась счастливая возможность свести под одним переплетом романтиков, писавших для сцены: Тика, Брентано, Бюхнера, Платена, Граббе, Иммермана… Получилось пятьдесят печатных листов. Увы, в один том они не уместились. Карельский обозвал «Романтическую комедию» толстушкой, которая не лезет в переплет, и уговорил Валентина издавать ее в двух томах. Потребовалось изменить нумерацию страниц, заказать дополнительное оформление для обложек и титульных листов, а так как в те времена о компьютерном наборе и дизайне еще не мечтали, то вся история грозила растянуться и растянулась на пару лет. Тут и грянула перестройка. В нашем, некогда весьма престижном издательстве «Искусство», где томилась в очереди изящная двухтомная «толстушка», перестройка состояла в том, что из плана были буквально вышвырнуты все позиции, в каковых еще теплилась хоть какая-то академичность, хоть какая-то серьезность замысла. Подписанные в печать, сданные в производство, то есть тщательно отредактированные, откорректированные, вылизанные, выстраданные книги были буквально выброшены на помойку.