Владислав Микоша - Я останавливаю время

Из глубоких трюмов краны, как цапли в болоте, длинными клювами, выуживали огромные зеленые танки «шерман», фюзеляжи «харрикейнов» и «бостонов», а «студебеккеры» и «доджи» уже сами катились по пирсам в город — на товарную станцию, на фронт. Мы только успевали снимать — день был очень короток, а кинопленка мало чувствительна.

— Да, друзья, приходит и наш черед, — задумчиво произнес Василий Васильевич Соловьев.

Мы начинали понимать со всей серьезностью, что нас ждет впереди, а вопрос о нашем возвращении, глядя на «утопленников», был весьма проблематичен, и пыл нашего энтузиазма заметно угас. Становилось холодно не только на улице, но и в номере гостиницы, и согревались мы только в постели, напялив на себя все, что только было в наших возможностях.

— Ну и погода! Брр! Просквозило до костей! Руки-ноги как деревянные, — пожаловался Коля Лыткин, с трудом снимая мокрые сапоги.

— Ладно, ладно! Давайте малость обсохнем и пойдем вниз греться. А то Микоша говорит — не успеем, могут прилететь «гости».

— Догадаться несложно! Двина забита до отказа кораблями и техникой…

Договорить мне не пришлось — помешал пронзительный впервые услышанный в Архангельске сигнал воздушной тревоги.

Мутные синие сумерки обволакивали город. Сирена выгоняла людей из домов, они бежали в панике по улице, ища спасения в убежищах, а их, как на грех, было очень мало. Город быстро опустел.

— Как только начнут бить зенитки, откроем окна. Иначе будем на морозе — их разнесет от взрывной волны… — Мой севастопольский опыт пригодился.

После бомбежки, когда весь город был без стекол, мы спокойно закрывали целые и невредимые окна и согревались.

Наступило томительное ожидание, сидеть под крышей и ждать себе на голову бомбы не очень хотелось, и я предложил ребятам:

— Кто хочет, поднимемся на крышу, а в случае чего поможем гасить зажигалки.

— Я останусь и займусь окнами! Идите! — И Вася начал звякать шпингалетами.

Мы поднялись на крышу гостиницы и вместе с дежурными ПВО стали ждать приближения немцев. Прожекторы шарили по темному серому небу, лучи нервно метались из стороны в сторону, ничего не находя. Вдруг в районе Бакарицы с большой высоты полился на город огненный поток. Ярким фейерверком он падал вниз. Когда его первые раскаленные струи коснулись домов, высоко к небу взметнулось красное пламя. Такого я в Севастополе не видел. Это была зажигательная смесь. Зенитный шквал надвинулся и совсем задавил город. Фашистские самолеты вместе с фугасными бомбами засыпали город зажигалками, а бороться с зажигательной жидкостью было невозможно — загоралась она на лету от соприкосновения с воздухом. Мы стояли молча на коньке крыши, прижавшись к трубе, и с беспомощной яростью наблюдали за происходящим. Потемневшее небо гудело моторами пикирующих самолетов. Сколько их было, неизвестно — наверное, очень много. Зенитный грохот то нарастал, то таял вдали. Нам с крыши хорошо были видны очаги пожарищ, очаги поражения. То далеко, то совсем близко занимались пламенем все новые и новые кварталы деревянного Архангельска.

Раздался резкий, хорошо знакомый, нарастающий рев пикирующего «юнкерса», другого… Он распластал всех на холодной железной крыше.

И тут же послышались вокруг характерные хлопки зажигательных бомб. Несколько штук угодило и в здание гостиницы. Те, что не пробили кровлю, мы сбрасывали лопатами вниз. На чердаке хватали их клещами и топили в ведрах с водой. Но бомбы продолжали гореть, вода кипела. Только песок укрощал термитное пламя. Повозились мы все крепко, но пожару возникнуть не дали. Рядом, через улицу, заполыхал деревянный двухэтажный дом. От сажи мы стали неотличимы от негров — «утопленников».

Глядя друг на друга, мы хохотали, не узнавая, кто есть кто, а кругом бушевало, как море, пламя, освещая наши перепачканные сажей лица, и со стороны могло показаться, что мы все сошли с ума — в такой трагический час хохотать действительно могли лишь полные идиоты. Смех наш, конечно, был разрядкой нервного потрясения. И скоро он сменился тревогой. Рядом, через улицу, все было в огне.

Вернувшись в номер, мы застали Васю сидящим в шинели у открытого окна — он грелся от жара горящего дома напротив. Сыграли отбой, и все кинулись закрывать окна. Не помогли закрытые окна от шума и треска огня. Все это до боли напоминало мне Севастополь, и сердце затосковало, заныло, просясь обратно домой, в Севастополь. Наша гостиница была маленьким островком среди бушующего моря огня. От жара со звоном лопались уцелевшие от взрывной волны стекла. Стены и крышу нашего «Интуриста» беспрерывно поливали из пожарных шлангов. Всю ночь до утра шла отчаянная борьба с огнем. А фашисты, пользуясь световым ориентиром, несколько раз возвращались и бомбили город тяжелыми фугасами.

Женщины с детьми метались между горящими домами. От яркого пламени пожарищ было так светло, что мы решились снимать… Мы снимали, как английские и американские моряки самоотверженно, не щадя себя, помогали населению в этом страшном бедствии. Они смело бросались в самое пекло и с риском для жизни спасали детей и стариков из охваченных пламенем зданий.

— Ах, жаль, темно здесь, смотри, вот молодец, ну и парень! — сетовал и восторгался Халушаков.

Долговязый, симпатичный матрос с рыжей, как пожар, шевелюрой, спокойно вышел из парадного горящего дома с двумя маленькими детьми на руках. Можно было подумать, что он вышел на прогулку — так нежно, по-матерински успокаивая их на своем языке, он шел, не замечая, как горела его синяя матросская роба.

— Так ведь никакой актер не сыграет, вот досада! Света бы сюда хоть немного! — горевал Коля, держа в руках камеру.

Из толпы выбежала мать. Она бросилась к матросу, схватив детей, и убедившись, что они в порядке, начала целовать парню руки, голову.

— Спасибо, миленький! Родненький ты мой! И откуда ты, хороший!.. — Женщина плакала от счастья.

Красный, смущенный моряк говорил что-то по-английски, но видя что его не понимают, показал на плачущих детей пальцем и снова бросился в огонь. В момент, когда начала рушиться кровля, он выскочил дымящийся, держа в руках большой белый сверток.

— Ну, слава богу! Вот черт какой, сколько времени держал всех на взводе, — со вздохом облегчения сказал Халушаков.

Вздох облегчения был общим. Но как велико было удивление всей толпы и самого матроса, когда из открытого свертка показалась большая кукла. Дети получили куклу, перестали плакать, а моряк ринулся дальше помогать людям.

Деревянный Архангельск превратился в сплошной костер. Стало светло, как днем, жарко, как в Африке.

Мое внимание привлек дом профсоюза моряков. На нем во весь фасад висел огромный портрет Сталина. Из окружавших его окон языки пламени со всех сторон набросились на его лицо. Оно, как живое, к моему ужасу, от страшной боли в судорогах стало, наморщив лоб и брови, коробиться, а рот из-под охваченных пламенем усов взывал о помощи. Я стоял, как завороженный с камерой в руках, не имея сил оторвать взгляда от происходящего. Неужели с ним может произойти… Нет… Нет! Даже думать не надо…